Кузьма Алексеев

— Будь ты… проклят, палач! — наконец произнес узник и тут же получил ответ — удар тяжелым кулаком по губам.

Кузьма опрокинулся назад. Гвозди вошли в спину. Донат ударил снова. Изо рта Кузьмы вместе с воплями вылетели три зуба, упали и покатились по полу.

— Вот так, языческий жрец! Один час помаялся, а уже в портки наложил. Но, видно, еще не все понял. Так что посиди еще…

Загремел запор шкафа, заскрипела дверь кельи. От холода и боли Кузьма дрожал мелко-мелко, но зато теперь он не чувствовал острых гвоздей. Все окутал серый туман. Он потерял сознание…

Потом опять пришел Донат, вытащил его за ноги и положил на скамью. Накрыл зипуном и принялся осматривать шкаф, похвалив его за полезность:

— Ценная штука! Хорошо «уговаривает…»

* * *

Двое суток Кузьма был в беспамятстве. На третьи сутки, вечером, понаведать его снова пришел Донат. Глянув на лежавшего, с издевкой спросил:

— Как, от Бога своего еще не отрекся?

Кузьма устало закрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Хорошенько подумай, пока лежишь в покое, — какой бог может тебя спасти. Ты понял меня? Денька через два обратно приду, понаведаю, — глаза монаха поблескивали, словно битое стекло. — Не отступишься, рога твои чертовы обломаю. Этот шкафчик на колени не таких ставил, — кивнув на свое «изобретение», хихикнул Донат.

Однако прежней уверенности в покорности Алексеева у Доната уже не было. Поэтому он решил использовать еще одно средство. На пятые сутки подсадил к Кузьме Айседора, просвирника.

— Один, знать? — спросил тот, едва войдя, прямо с порога, хотя Кузьму еще в глаза не видел — келия была погружена в темноту. Это он, Кузьма, в темноте привык и видел все, как кошка. Вошедшего он не узнал и поэтому не удивился его появлению. Айседор держал что-то в руке.

— Один, — хриплым слабым голосом ответил узник. — Теперь вот ты вошел. Получается, теперь вдвоем.

— И я таким макаром множество раз посиживал. К этому наш брат привык.

Вошедший уселся на край скамейки, где лежал Кузьма, достал кисет, брезгливо понюхал табак и стал чихать.

— Давно здесь маешься? — спросил он Кузьму, прочихавшись. И не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Меня здесь уже около года держат — и ничего, не околел, как видишь. За моление мое двуперстное сюда загнали, псы бешеные.

Монах вонзил свои узкие глаза в Кузьму и воскликнул:

— Ох, мать моя родная, да никак ты тот самый Кузьма, который много селений поднял?.. Слышал, слышал о твоих делах. Пытались сломать тебя — не сломался, не отступил, кнутом били — только рубцы остались. В Бога своего веруешь, слышал, эрзянского?

Кузьма не знал, к добру ли этот человек хвалит его, поэтому продолжал молчать.

— Понюхай-ка, — протянул монах ему свой кисет.

Кузьма также молча отвел его руку.

— Это хорошо, не приучен баловаться. Грех это, истинно. Но мне помогает — и от голоду, и от холоду… — Айседор поежился, оглядев келью, шепотом спросил: — Так что с тобой дальше-то учинят?

— То один Верепаз знает, — усмехнулся Алексеев, заметив страх во взгляде монаха.

— А меня, думаю, нынче отпустят. Надоел я им. Да и каморка твоя с наперсток. Вдвоем тут тесно, даже лечь негде. — Это он сказал хоть тихим, но уверенным тоном, что Кузьме показалось странным. Откуда он знал, что его выпустят? А если выпустят, то зачем сюда сунули?

— Сильно бьют?.. — наклонился монах к его лицу.

Алексеев уклончиво ответил:

— Рабов где только не бьют. Судьба такая…

— Правду говоришь, такова наша судьба! — оживился монах. — Крепостные от боярских плетей страдают. И монастыри тоже держат палачей. Думаю, всегда перед ними будем на коленях ползать. Вот им! — и монах показал кукиш. — Мы не одиноки, нас много. Скажем, кто тебе помогает? Верные друзья, сотоварищи! И я не одинок. Только в том беда, как дойдет до дела, так многие трусливыми мышонками отступают, бегут. У кого кишка тонкая, тот и предаст тебя. С тобою случалось такое? Кто предавал тебя когда-нибудь?

— Мой народ никогда не предаст. Если только управляющий наш, — Кузьма с досадой махнул рукой. Слова монаха понравились Кузьме, даже про боль телесную и голод позабыл.

Но монах, казалось, уже забыл о Кузьме, его грызли собственные сомнения, и он торопился излить их наружу.

— Люди — волки! Не заметишь, как сгрызут. И четвероногие тоже вышли из дикого леса, со дворов овечек таскают. Вчера, я слышал, на Лысково большая стая напала, у купца Строганова полстада перерезала. И ты, язычник, бойся. В монастыре, и-и, коренные зубы выбьют!

— Оставь меня, — попытался остановить Кузьма злобный поток слов, — я до смерти устал. Ты бы лучше чего утешительного рассказал…

Кузьма не знал, что через отверстие в двери за ними наблюдал Донат. И когда услышал посланца своего пустую болтовню, не выдержал и крикнул:

— Эй, болван, чего язык твой мелет? Айда выходи!

Монах обрадованно вскочил с лавки, словно этого и ожидал. Не прощаясь, выскочил из кельи. Дверь угрожающе заскрипела, и Кузьма остался один. Потом его снова в «чудесный» шкаф поместили, обливали холодной водой, спрашивали о помощниках. Кузьма молчал, словно умер.

* * *