Кузьма Минин

Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью[49] лежала у ног воеводы.

Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.

Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:

– Спасибо, Минич! Хорошо!

И снова заботливо прикрыл орудие рогожей.

Минин соскочил с коня, взял Пожарского под руку и, слегка поддерживая его, сказал:

– Айда, Митрий Михайлыч, к печам.

Сделав над собой усилие, чтобы не показаться слабым, Пожарский твердой, военной поступью стал спускаться в литейную яму.

Ополченцы низко поклонились ему. Он приветливо ответил им.

– В чем нужда у вас? Говорите!

Откликнулись котельщики:

– Дров мало… Подумай-ка: расплавить сто пудов – сколько надо? Три либо четыре сажени в день. А у нас всего десять. Не более что на три дня, а кусков хватит на месяц.

Кузьма успокоил: лишь бы река стала, – на той стороне, у Боровской Никольской слободы, лежит сто саженей. Заготовлены для церквей, но сход богомольцев и протопопы отдают их ополчению. (Преподобного Сергия убоялись, который якобы являлся во сне Минину.)

Пожарский высказал мысль, что русские литцы лучше немецких.

Был такой случай при царе Федоре. Во время пожара в Кремле разбился большой колокол в восемь тысяч пудов. Опечаленный этим происшествием царь выписал из немецкой земли ученых мастеров, чтобы сделать новый такой же колокол. Они просили пять лет сроку для работы. Это уж совсем огорчило царя. Узнав про то, в Кремль явился русский мастер, человек малого роста, невидный собою слабосильный, лет двадцати от роду, и попросил для работы только один год сроку. Царь, обрадовавшись, дал ему денег и послал ему в помощь много стрельцов. Парень сдержал свое слово в точности: изготовил колокол лучше прежнего и ранее обещанного срока.

– Вот тебе и ученые немцы! – улыбнулся Пожарский. – Не попусту покойный государь Иван Васильевич более возлагал надежду на своих мастеров, на наших…

– Есть и у нас один швед… Забили его наши ребята. Удивляется на них, похваливает.

Когда вернулись к коням, то ни воеводы Звенигородского, ни Биркина, ни Алябьева уже не оказалось. Протопоп Савва шепнул: воевода, мол, обиделся, почему, дескать, без него все делается.

Пожарский и Минин переглянулись, молча сели на коней.

* * *

Дьяк Василий Юдин устал рассылать челобитные верховым, понизовным и северным поморским городам. Он мог теперь с закрытыми глазами писать: «Чтоб всем было ведомо всею землею – обще стать, покамест еще свободны, а не в рабстве и в плен не разведены…» Сколько раз уже сходили с его пера эти слова! Сколько раз ему приходилось убеждать «господ братий» «всем идти на защиту отечества, стоять заодно, быть в любви, в союзе, в совете и в соединении».

– Поторопись! – раздалось за спиной Юдина.

– Эх, да это ты! – встрепенулся дьяк.

Перед ним стоял Роман Пахомов, румяный, востроглазый и слегка насмешливый.

– Ты не того… не заснул ли, дьяче?!

– Куда там! (Дьяк поглядел в окно.) И-их ты, пурга какая!..

– Ничего не значит! Конь у меня сильный, быстрый. Грамота готова?

– Вот бери.

– Да, брат, засиделся я в Нижнем, Мосеев давно ушел в Вологду, а я ни с места. Эх, эх, эх!

– Все о Наталье вздыхаешь? Зря, брат. Пропала…

Не видать ее уж тебе…

Пахомов махнул рукой, и вышел на крыльцо.

На него возлагалось дело серьезное и опасное. Помолившись на нижегородские церкви, он вскочил на коня и быстро скрылся в снежной мгле.

Живой, прозрачной завесой окутал вьюжный зимний вечер кремлевскую гору, Волгу и Заволжье. Приятно щекотало снегом лицо; дышалось легко-легко.

* * *

К Минину в дом из иноземной слободы под Печерами пришли старшины плененных при Грозном литовцев и поляков. Они жаловались на Съезжую избу. Воевода заставляет их, ратников, сдать оружие; в ополчение они, иноземцы, приняты не будут.

Минин пошел к Пожарскому посоветоваться насчет иноземцев.

– Вот о чем я думаю, Митрий Михайлыч, – сказал он, – Казимирка Корецкий, что приходил к тебе, – старшина литовцев, бывал со мной в походах, ранен был, сражался храбро против панов. Однажды я спросил: «Не расхотел ли ты поляком быть?» – он ответил с великой гордостью: «Никогда не отрекусь я от нашего рода; поляком был и помру. Но за правду всегда буду стоять. Правда – выше рода… И не одинаково ли голодаем и мы от войны, как и вы?» Так вот, Митрий Михайлыч, гляди сам, что тут делать?! Отвергнуть их? Обидишь, коли они честные люди. Принять? Не было бы измены?

– Народ польский одной крови с нами… Паны – наши враги, шляхта, а не поляки, – сказал князь.

Пожарский задумался. Ведь когда-то и у него в войске были польские рейтары-перебежчики и честно сражались за Москву со своими же. Даже у Сретенских ворот среди пушкарей были поляки.

– Точно, – продолжал князь. – Честные воины нам дороги ныне. А напрасная обида во все времена приносила государству вред, на войне и подавно.