Кузнец Песен

Отец не любил попа и вообще к христианской религии относился как-то равнодушно. Оно и не удивительно: его деды и прадеды были картами — языческими жрецами. Прадеда Басу, старого жреца, окрестили насильно и нарекли Иваном. Старики рассказывали, как сам уржумский исправник Девлет-Кильдеев, прибыв в Сернур с солдатами, силком тащил старика к кресту. Но и окрестившись, Баса остался истовым язычником и вскоре вместе с марийцем Токметовым из соседней деревни Куприяново созвал марийцев на большое моление. В священной роще собрались не только крестьяне из окрестных деревень. Пришли марийцы с Царевококшайской и Козьмодемьянской стороны, несколько старых жрецов приехало с Урала. В роще запылало свыше сотни костров, к жертвенному огню привели десятки голов скота. Великое было моление, и слух о нем дошел даже до Петербурга. Святейший синод послал в Сернур специальную комиссию для расследования, ее возглавил протоиерей Покровский. Начались допросы, наказания. Баса был арестован и отправлен в Петербург. Старики уверяют, что непокорного жреца привели к самому царю Николаю I. Царь будто бы сначала принялся ругать и стращать старика, но, не добившись толку, стал его уговаривать отказаться от древней веры и даже подарил ему суконный кафтан.

Неизвестно, что на самом деле произошло с Басой в столице, чем сумело донять его высокое начальство, но только вернулся он домой неразговорчивым и нелюдимым, стал ходить в церковь, окрестил детей и внуков. Однако в душе от старых богов не отрекся, тайком от соседей ходил в священную рощу, сыновьям и внукам завещал оставаться тайными языческими жрецами.

Мой отец перенял от предков десятки молитв, мог руководить молением в священной роще, но жрецом не стал.

В тот день отец проводил служителя церкви хмурым взглядом, и когда темная ряса отца Филиппа скрылась за дверью, устало опустился на лавку.

— Опять надо денег, — уныло проговорил он. — Царю подать — плати, земские — отдай, а тут еще батюшка…

Отец долго сидел, печально склонив голову, потом вздохнул и проговорил:

— Надо за лапти приниматься. Не велик товар, а все подмога. Эй ты, дармоед, слезай с печи, хватит книгу листать! Скоро пятница, базар.

Отец часто называл меня дармоедом — и ругая, и даже, когда хотел приласкать тоже говорил: «Дармоед ты мой…»

Я принялся за работу. Быстро — вперед-назад — тычется кочедык, одна с другой сплетаются полоски лыка.

Отец кашляет и ворчит:

— У людей и деньги, и дом, как картинка. Вот судьба: кому богатство, а кому — шиш!

— Поменьше бы ворчал, да побольше работал, — в сердцах говорит мать.

— Я от работы и так горбат.

Краем уха слышу ворчание отца, а сам думаю о книжке с цветными картинками, которую приносил вчера в школу Степка.

Там на каждой странице были нарисованы бравые солдаты в красивых мундирах и с ружьями в руках. Чудные коляски, запряженные тонконогими лошадьми, везли странно одетых господ. Вокруг росли деревья, каких я никогда не видел в нашем краю. «Вот бы мне такую книжку!» — с завистью думал я.

У меня была только одна собственная книжка: школьный учебник, который я давно прочел от корки до корки. Не было в нашем доме и никаких картинок, кроме наклеенных на стенку конфетных оберток. Конфет мы никогда не покупали, обертки доставались мне от парней, которые покупали угощение для девок.

Вдруг над моим ухом раздался сердитый окрик отца:

— Вот дармоед! Лаптя толком сплести не может!

Занятый своими мыслями, я не заметил, как лапоть у меня получился кривой, совсем, как наш сосед дядя Ефим, который еще в детстве вывихнул шею.

Я заплакал. Но отец вскоре забыл и про меня и про мой лапоть. Он ни с того ни с сего накинулся на мать, потом принялся проклинать деревенских мироедов:

— Забрали себе лучшую землю, ироды! Небось, себе не взяли глинистую горушку — мне подсунули.

— Куда ж ты глядел? — упрекнула мать.

Отец только рукой махнул:

— Где там было разглядывать! Что дают, то и бери. Такая уж наша бедняцкая доля.

В пятницу утром целая связка золотисто-желтых лаптей лежала в углу у двери. Мой кривой лапоть лежал тут же.

За окошком еле брезжил начинающийся день. Мы с отцом собирались на базар. Отец покосился на кривой лапоть и улыбнулся:

— Если продашь своего урода — купишь на эти деньги, что захочешь.

Он взвалил на плечи тяжелую связку, и мы тронулись в путь.

Я шел за отцом и мечтал о разных заманчивых вещах, которыми обыкновенно бывают полны праздничные базары. «Хорошо бы купить пряников, — подумал я, — а еще лучше — свистульку!»

В мечтах я уже представлял себя с раскрашенной глиняной свистулькой в руках. Вот иду по деревне, насвистываю мотивы разных песен и чувствую на себе завистливые взгляды мальчишек.

Вскоре нас обогнала подвода. На санях, груженых разным товаром, какими-то кадушками и бочонками, сидел рыжий детина в оборчатой шубе. Он с равнодушным застывшим лицом наигрывал на гармони мотив кичминских частушек.

Я зачарованно пошел за санями. Не новая богатая шуба и не блестящие сапоги парня привлекли меня, я не спускал глаз с гармони, с ее цветных мехов и блестящих колокольчиков.

— Эй, куда ты? — вдруг послышался окрик отца.