Квантовая революция. Как самая совершенная научная теория управляет нашей жизнью

Раздосадованный Белл, надеясь найти разъяснения, начал читать книги, написанные основателями квантовой физики. Но то, что он там нашел, не особенно ему помогло. Бор неясно очертил границу, по которой проходит раздел между квантовым и классическим миром. «Бора, по-видимому, оставляет совершенно равнодушным тот факт, что, обладая таким прекрасным математическим аппаратом, мы не знаем, к какой части нашего мира его следует применять, – говорил Белл. – Бор, по всей видимости, считал, что он этот вопрос решил. В его работах я этого решения найти не смог. Но нет никакого сомнения: он был убежден, что он это сделал и внес тем самым огромный вклад не только в атомную физику, но и в эпистемологию, и в философию, и в человеческое самосознание в целом»[362]. «Совершенно непонятными»[363] остались для Белла и работы Гейзенберга. Проблема измерения, очевидно, была серьезным вопросом, но в рамках копенгагенской интерпретации он считался тривиальным. Белл добивался строгости и честности, но на свои глубокие вопросы получал только какие-то малосущественные отговорки.

Затем Белл познакомился с доказательством фон Неймана – точнее, поскольку немецкого он не знал, с его изложением, сделанным Максом Борном. «На меня произвело глубокое впечатление, что кто-то – а именно фон Нейман – на самом деле доказал, что квантовую механику нельзя интерпретировать никаким другим образом», – рассказывал Белл[364]. Он двинулся дальше. «Я очень рисковал тем, что раз уж я узнал об этих вопросах, то больше не смогу от них отвязаться <…> И я стал нарочно стараться о них не думать, – вспоминал он. – У меня появилось чувство, что если я так рано начну в них погружаться, то выбраться из этой трясины мне уже не удастся»[365].

После окончания университета Куинс Белл нашел работу в Научно-исследовательском центре атомной энергии в Харуэлле, в Англии. Здесь он занимался разработкой ядерных реакторов с Клаусом Фуксом, ветераном Манхэттенского проекта. Но спустя несколько месяцев после прихода Белла Фукс сознался в том, что выдавал атомные секреты Советам. Белла перевели в отдел ускорителей. Там он познакомился с физиком Мэри Росс, своей будущей женой. Именно работая с Мэри в Харуэлле в 1952 году, Джон и наткнулся на незадолго до этого опубликованные статьи Бома о волне-пилоте.

Рис. 7.1. Джон Белл в Харуэлле, около 1952 года

Белл был поражен ледяным приемом, оказанным идеям Бома. «На протяжении двадцати пяти лет люди говорили, что альтернатива копенгагенской интерпретации невозможна. А после того как Бом нашел ее, некоторые из тех же людей совершили фантастический кульбит – объявили, что это тривиально»[366]. Прочтя статьи Бома, Белл тут же понял, что доказательство фон Неймана неверно. Но оно все еще не было опубликовано на английском языке. В Харуэлле Белл нашел коллегу, говорящего по-немецки, Франца Мандля. «Франц… пересказал мне кое-что из того, что писал фон Нейман, – вспоминал позже Белл. – Я уже тогда почувствовал, что понимаю, в чем заключается несообразность аксиоматики фон Неймана»[367].

Но доказательство фон Неймана оставалось недоступным по-английски еще три года, а когда его наконец опубликовали на этом языке, Белл уже начал писать докторскую диссертацию на совершенно другую тему. Когда Белл поступил в аспирантуру, его научный руководитель Рудольф Пайерлс попросил его сделать доклад на одну из тем, которыми Белл в последнее время занимался, и Белл предложил на выбор рассказ о физике ускорителей или о квантовых интерпретациях. Пайерлс решительно предпочел ускорители[368]. Белл подчинился, и на протяжении последующих нескольких лет ему больше не пришлось сталкиваться с вопросом о значении квантовой физики.

Однажды в ЦЕРНе (Европейском центре ядерных исследований в Женеве, в Швейцарии, где теперь работает знаменитый Большой адронный коллайдер) Белл встретился с самим Бором. Бор был в числе многих знаменитостей, приехавших на торжественное открытие этого исследовательского центра, а Белл и его жена только что приступили здесь к работе. Белл случайно оказался с Бором в лифте. Ему хотелось заговорить с живой легендой, но он не знал, с чего начать. «У меня недостало храбрости сказать: “Я думаю, что ваша копенгагенская интерпретация – фуфло”, – вспоминал он позже. – Ну и потом, поездка оказалась недолгой. Вот если бы лифт застрял между этажами, это могло бы изменить мою жизнь! Не знаю, правда, в какую сторону»[369].