Квантовая теория любви

— Нет уж, слушай. Ты, Ханна, всегда такая энергичная, веселая. Но все это фигня. Потому что никто не знает, что у тебя на уме. Ты всем нравишься, но ты для всех закрыта. Потому-то у тебя нет парня… тебе страшно, что он проникнет в твою душу, а это табу. Поэтому вокруг тебя вечно вертятся какие-то ублюдки. Месяц пройдет — старого на помойку, нового под знамена. Ты боишься настоящей любви, ведь тогда придется раскрыться. А тебе очень не хочется. Правда ведь? Ну, признайся?

Ханна беззвучно плакала, но Лео ничего не замечал.

— Завтра поговорим, — сказала она и кинулась к выходу.

Лео выскочил вслед за ней на лестницу.

— Если бы ты была со мной искренна, у нас бы все получилось. Я бы полюбил тебя. Я бы доказал тебе… если бы ты мне позволила. Но ты не осмелишься… ни за что.

Немало времени пройдет, прежде чем они увидятся вновь.

[19]

17

Как ни странно, Фишель, мои тогдашние письма к Лотте полны надежды вернуться домой целым и невредимым. На душе у меня стало легче, ведь к военнопленным полагалось относиться гуманно. Крыша над головой, кормежка — это само собой. Во вражеском тылу я был в куда большей безопасности, чем на фронте. А там, глядишь, война кончится, я вернусь домой и мы поженимся.

По-русски я говорил очень прилично, поэтому был на особом счету, и меня часто привлекали в качестве переводчика. Русский офицер посоветовал мне не отправлять письма, пока не прибудем к месту назначения и я не смогу воспользоваться в полной мере своими правами военнопленного, включая переписку.

Правда, очень скоро радость моя пошла на убыль. Пленных было столько, что русские попросту не справлялись. Мы были у них словно кость в горле. Обеспечить нас всем необходимым в зоне военных действий не получалось, быстро отправить в тыл — тоже. Бесконечными пешими колоннами тащились мы по дорогам Галиции, а на прокорм выдавалось в день по двадцать пять копеек на нос. А ты пойди найди его, продовольствие, в разоренных войной деревнях.

До Лемберга мы брели целых двенадцать дней. Кирали, словно приблудный пес, не отходил от меня ни на шаг, хотя теперь мы не обязаны были держаться вместе. Поначалу венгр меня бесил, потом я как-то к нему притерпелся, и мы даже стали вести разговоры. Выяснилось, что его хлебом не корми, дай побрюзжать и посетовать на жизнь. Казалось, перенеси его сейчас на залитый солнцем берег моря, дай в зубы сигарету, а в руку кружку пива, он все равно найдет причину для нытья. Нагонит тоску — и доволен. Когда рассуждаешь с ним спокойно — злится, а заорешь — криво ухмыляется и потирает руки от радости. Его жизненная позиция вызывала во мне отвращение, мои же взгляды он высмеивал и именовал «слюнтяйством». В общем, странная завязывалась дружба, взаимная неприязнь питала ее.

Лемберг и Киев связывает железная дорога. На перевалочной станции на окраине города от общей массы отсеяли чехов, словаков и южных славян и отправили в близлежащие лагеря. Всеми остальными набили вагоны-«теплушки» (вместимость сорок человек, внутри нары, печка и «параша») и повезли на восток. Раненые ехали вместе со здоровыми в одном вагоне, в тесноте и вонище. Само собой, от ползающих и летающих насекомых — клопов, тараканов, вшей, блох, клещей, мух — было не продохнуть. Разумеется, я сразу занемог: расстроился желудок, донимали приступы рвоты, тело покрылось язвами. Мне часто вспоминались слова Лотты, что в самую тяжкую годину человек обязан сохранять достоинство. В нашей вонючей клетке сохранить достоинство значило только одно — не падать духом и держаться. И мы старались: пели песни, рассказывали анекдоты, силились представить в смешном свете то, через что нам довелось пройти на полях сражений. Деланное легкомыслие маскировало страх.

Порой эшелон дни напролет стоял где-то на запасных путях, и тогда начинало казаться, что нас решили уморить голодом. Но дверь внезапно откатывалась, часовой швырял нам несколько буханок черного хлеба, «параша» опорожнялась, покойники выносились наружу, и поезд вновь трогался с места. Пару раз нас высаживали и запирали где-нибудь в пустом складе, и приходилось долгие часы ждать, пока чиновники-тугодумы не измыслят, что с нами делать дальше.

Так прошел месяц, и мы, судя по всему, давно катили по Транссибирской магистрали.

На дворе стоял уже ноябрь, когда в очередной раз заскрежетали тормоза. Послышались крики, дверь отъехала в сторону, в вагон ворвался ледяной воздух и яркий свет. Нам было приказано выходить.

— Прибыли на место? Где мы? — послышались вопросы.

Я осмотрелся.

На здании станции было написано: «Сретенск».

Название ничего мне не говорило. Только мы точно были где-то в Сибири.

Через несколько дней выяснилось, что мы в Читинской губернии, в треугольнике, одну сторону которого образует Северо-Восточная Монголия, а вторую — Китай.

До Москвы было семь тысяч километров.

Между мной и Лоттой пролегло чуть не полмира.