Квантовая теория любви

Стоило Кирали кинуть в окошко пару камешков, как женщина, не помня себя от радости, выскочила к нам как была, в одной ночной рубашке. Статная, с длинными пышными светлыми волосами, она была хороша собой. Целый поток русских слов обрушился на нас. Сначала я пытался переводить, потом плюнул. А она заливалась соловьем, и все об одном и том же. Что было бы с ее урожаем, если бы не Кирали, который осенью трудился ну просто за десятерых, куда до него русским мужикам, не говоря уже о заморышах — прочих военнопленных.

Все-таки хорошо, что они не понимали друг друга — Кирали предстал перед ней с лучшей стороны. Работник-то он, судя по всему, и вправду был замечательный. Хотя вряд ли он стал бы так стараться, будь хозяйкой какая-нибудь старая карга.

Кирали сполна получил все, что ему причиталось, и настоял, чтобы мы остались еще на денек. Я не особенно сопротивлялся. Своя кровать, чистое белье (в первый раз за три года), русская печь (в которой, как оказалось, можно мыться). Даже громкие стоны любовников не нарушали моих сладких снов.

Если бы я позволил, Кирали и еще погостил бы. Но я был неумолим — пора трогаться с места.

Урожай у жены богатея лежал по амбарам нетронутый — а вдруг цены еще вырастут? Мы до отказа загрузили санки крупой, картошкой, морковью, яблоками и буханками свежевыпеченного хлеба — целых два дня она не отходила от печи. Кирали был выдан мужнин полушубок, несколько бутылок водки и топор.

Вдоль Транссибирской магистрали в сторону Байкала мы проходили километров по пятнадцать в день. Мы старались не слишком приближаться к железной дороге, только чтобы проходящий поезд было слышно. Вокруг нас простиралась тайга, бесконечные сопки, поросшие лесом, и ничего больше. Редко-редко попадались деревни, которые мы обходили стороной. А до того хотелось увидеть избы, лица людей, услышать детские голоса! От навязчивой снежной белизны уже в голове мутилось. Хорошо, в моей семье было немало странствующих торговцев, они научили меня строить из веток шалаш, разводить костер так, чтобы не погас всю ночь, ориентироваться по Полярной звезде и по мху на деревьях.

Уже дней сорок пробирались мы сквозь сугробы, и перебранка между нами не смолкала ни на секунду. Мы ссорились из-за каждой мелочи: чья очередь тащить санки, где устроить привал, сколько нарубить дров для костра, в чьем котелке варить суп и сколько снега растопить, когда съесть драгоценное яблоко. Дрязги не прекращались. Как-то мы до того разругались, что не разговаривали друг с другом дня три. Но как бы мы ни бесили один другого днем, спать мы все равно ложились в обнимку. А то недолго и замерзнуть до смерти.

Свирепость сибирской зимы пошла на убыль, но если ветер задувал с севера, он пронизывал насквозь, до костей, сбивал с ног, нес с собой страшные метели. От холода у меня болели почки, видно, тиф свое дело сделал и без осложнений не обошлось. Кирали ворчал не смолкая, но к его привычным жалобам на мороз прибавилось нечто новое.

— Будь прокляты эти никчемные, вконец истлевшие носки и та шлюха, что их связала, будь прокляты эти зловонные куски кожи из коровьей задницы и вшивые сапожники-портачи, осмелившиеся назвать их башмаками. Будь проклята моя мать-пьянчуга и отец-блядун, что сдуру засунул в нее свой кривой хер. Будь они оба прокляты за то, что произвели меня на свет на поживу ветрам, гнили и смерти. Ведь я отморозил ноги, ты слышишь, Данецкий? Они ничего не чувствуют. Но тебе, раздолбаю, на меня плевать. Дева Мария, Пресвятая Богородица, излечи верного раба твоего, Франца Кирали, родившегося в Шарошпатаке в 1897 году. Только не ошибись, меня излечи, не какого-нибудь поганого румына, ты слышишь? Окажи милость мне, не Данецкому, который в тебя даже не верит.

Так он мог брюзжать часами. Я не принимал его слова всерьез, порой меня даже смех разбирал, что приводило Кирали в исступление. Только когда он захромал и стал всхлипывать во сне, я забеспокоился и решил сам провести осмотр.

Был тихий вечер, трещал костер, в котелке пыхтел суп. Кирали сидел на санках, вытянув перед собой левую ногу. В подошве его башмака зияла дыра. Я развязал шнурки и осторожно потянул ботинок. Кирали дернулся от боли и опять завел про окаянную австрийскую корову, чья мерзкая кожа пошла на эти бахилы.

Башмак прочно сидел на ноге и не поддавался. Примерз, что ли?

Кирали завыл в голос. Мы подкатили поближе к огню камень, и Кирали положил на него ногу. Из ботинка потекла вода, и, когда я опять за него потянул, он снялся. Пальцы ноги, на ощупь ледяные, словно окаменели. Когда я стащил первый из трех носков, в нос ударило жуткое зловоние. Снять третий носок не удалось, он намертво пристал к коже, клочьями облегал пятку Кирали испуганно захныкал. Я достал нож и разрезал носок вдоль вплоть до большого пальца, затем содрал ткань со ступни. Вся ее нижняя часть была черная, ногти густо покрывал белесый грибок, пальцы слиплись между собой. В Карпатах нам уже доводилось видеть такое. Обморожение предстало перед нами во всей своей красе.

— Господи, Франц, что же ты ничего не говорил? — вырвалось у меня.