Квантовый возраст

Юрий Борисович охотно рассказывал о своей жизни. Не столько о себе, сколько о людях, с которыми он встречался. Рассказы его были легкими и короткими, по форме напоминающими анекдот или притчу. Часто в одном и том же эпизоде могли быть разные действующие лица, могло меняться и место действия. Но это не имело значения. Главное, что всегда оставалось у слушателей, — это ощущение времени и духа поколения, возраст которого совпал с возрастом века. И вы видели живые картины и живые характеры. Вы видели московского мальчика с Маросейки, заставшего смену газовых фонарей на электрические, слушавшего лекции в промерзшей аудитории и свято делившего холодную перловую кашу на равные куски в гражданскую. Часто приходилось задавать одни и те же вопросы по нескольку раз. Например: «Юрий Борисович, расскажите, пожалуйста, как это было — семинары у Борна?» — «Семинары у Борна? Обыкновенно. Покупались пирожные. А вы знаете, что некоторые квантовые задачи можно формулировать не на языке алгебры Гейзенберга, а с помощью операторов некомпактной алгебры SO(2,1)?» — и дальше подробный рассказ о том, что в этом случае возникает красивая возможность классификации потенциалов в уравнении Шредингера. При следующей попытке получить ответ на заданный вопрос я могла узнать о том, с чего и как надо начинать преподавание статистической физики студентам. Или: «Юрий Борисович, расскажите подробнее, как вы познакомились с Ландау?» — «Так и познакомился. В Берлине». После нескольких заходов картина вырисовывалась.

— Приходите завтра в университет на коллоквиум. Я познакомлю вас с одним пареньком из России, — сказал Эренфест, коверкая русские слова.

Декабрь 1929 года. Берлинский университет. Очередной коллоквиум Физического общества. Большая аудитория амфитеатром; студенты, докторанты, гости из разных мест. В первом ряду — нобелевские лауреаты: Макс Планк, Макс фон Лауэ, Эйнштейн, Резерфорд, Нернст, Джеймс Франк.

Здесь и познакомил их Эренфест. «Вы понравитесь друг другу, очень понравитесь, — говорил он на своем „эренфесто-русском“ языке, представляя друг другу Льва Ландау и Юрия Румера. — Это Ландау, он не кусается». Но Ландау, двадцатилетний, «кусался», и даже очень. Был он высокий, красивый, очень худой, с пышными длинными волосами, с насмешливым взглядом темных глаз, острый на язык. Румер — тоже худой, очень высокий, с восторженными черными глазами, с развевающейся шевелюрой, вежливый и доброжелательный.

«В ту первую встречу он мне очень понравился, Ландау, — рассказывал Юрий Борисович Румер. — Мы говорили о физике, и я поразился тому, как легко он ее знает, как гибко понимает, играючи, как птица поет. Он был рожден для физики. Мы поговорили о том о сем, и я определил, что он, пожалуй, образованнее меня, но ненамного. О большем не подозревал; что в этот день судьба свела меня с одним из самых блестящих умов нашего века, не знал. Жизнь раздала оценки потом. Были мы на равных. Он был задирист, но прост. И потом, я вчера был у Эйнштейна, а он не был».

За этими словами стоит жизнь двух близких по духу и устремлениям людей, получившая все отметины нелегкого XX века. В ней были удивительные встречи, радости и печали, взлеты и падения. Судьба улыбалась им по-разному и неровно. Ландау был отмечен счастливой звездой гения, и судьба не очень мешала ему занять подобающее место, рано уготовив ему страшный удар и долгий, мучительный конец.

Юрий Борисович Румер никогда бы не позволил рассказывать о нем в параллель с Ландау. Он считал себя солдатом науки, драющим медяшку.

«Судьба всю жизнь баловала меня друзьями, — говорил Юрий Борисович, — всю жизнь я дружил с людьми, которые были сильнее и одареннее меня, всю жизнь меня окружали гении. Я мог бы, наверное, стать поэтом, но в сравнении с великими поэтами, находящимися так близко, в таком тесном общении, я и не помышлял об этом серьезно. То же самое было в науке. Я ведь студентом попал в лучшее математическое сообщество. Лузин. Вы представляете себе Лузина? Я ушел в физику к Борну и Эйнштейну, а ближайшим моим другом был Ландау. Даже в тюрьме я сидел с Туполевым и Королевым».

И где бы ни был Юрий Борисович, чем бы ни занимался, он всегда оставался верным своему делу, своим принципам морали, сохранив до конца своих дней мягкий юмор и необычайную доброжелательность к людям.

Когда я находила оставшихся в живых «сидельцев» Юрия Борисовича, он всегда радовался моим встречам с ними. Только один раз, когда я с неуверенностью сказала, что, возможно, жив Б., он вдруг сказал: «Не стоит, наверное, с ним разговаривать. Из 126 арестантов в последней нашей тюрьме он один был озлобленным. И, знаете, мне кажется, что, если он жив, он все еще озлоблен».

Часто наши беседы кончались чтением стихов, которые Юрий Борисович блестяще хранил в памяти, или горячим спором о современном театре. Общение с Юрием Борисовичем каждый раз давало мне что-то новое, это был серьезный опыт, и я благодарна ему за это.