Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

— Поезжайте к дому номер двадцать пять. Номера на дверях.

— Слушаю, мистер. А сколько вы платите?

— Два с половиной цента.

— Да что это! Так и на обед не заработаешь.

— Плата два с половиной цента. Сюда с юга едет двести человек, они и таким деньгам будут рады.

— Мистер, да побойтесь вы бога!

— Ладно, ладно. Согласны — оставайтесь, а нет — поезжайте дальше. Мне некогда с вами пререкаться.

— Да ведь…

— Слушай. Плату не я устанавливаю. Мое дело записать вас. Хотите работать, пожалуйста. А нет — проваливайте отсюда подобру-поздорову.

— Значит, номер двадцать пять?

— Да, двадцать пять.

Том дремал, лежа на матраце. Его разбудил какой-то шорох в комнате. Рука потянулась к винчестеру и крепко стиснула приклад. Он откинул одеяло с лица. Рядом с матрацем стояла Роза Сарона.

— Что тебе? — спросил Том.

— Спи, — сказала она. — Спи. Я покараулю. Никто не войдет.

С минуту он молча смотрел ей в лицо.

— Ладно, — сказал он и снова натянул одеяло на голову.

Мать вернулась домой в сумерках. Она постучалась, прежде чем войти, и сказала:

— Это я, — чтобы не испугать Тома, она открыла дверь и вошла; в руках у нее был небольшой мешочек. Том проснулся и сел на матраце. Рана его подсохла и так стянулась по краям, что кожа на щеке блестела. Опухший левый глаз почти не открывался. — Никто не приходил? — спросила мать.

— Нет, — ответил он. — Никто. А плату все-таки снизили?

— Откуда ты знаешь?

— Слышал разговор на улице.

Роза Сарона безучастным взглядом посмотрела на мать.

Том показал на нее пальцем.

— Ма, она тут подняла крик. Думает, все беды свалятся одной ей на голову. Если я так ее расстраиваю, придется мне уйти.

Мать повернулась к Розе Сарона.

— Что с тобой?

Роза Сарона негодующе пробормотала:

— Разве родишь здорового ребенка, когда такое делается?

Мать сказала:

— Ну, будет! Будет! Я знаю, каково тебе, я знаю, что ты сама в себе не вольна, а все-таки держи язык за зубами.

Она повернулась к Тому.

— Не обращай на нее внимания. Том. Ей сейчас нелегко, я это по себе помню. Когда ждешь ребенка, так что ни случится, все будто одну тебя задевает, в каждом слове чудится обида, и будто все тебе наперекор. Ты не обращай на нее внимания. Она сама в себе не вольна.

— Я не хочу, чтобы она из-за меня мучилась.

— Ну, будет. Перестань. — Мать положила сумку на холодную печь. — Сегодня почти ничего не заработали, — сказала она. — Надо отсюда уезжать. Том, наколи мне щепок. Нет, тебе нельзя. Разломай вот этот ящик — он последний остался. Я велела, чтобы они хоть хворосту насобирали на обратном пути. К ужину будет каша, я немножко сахаром ее посыплю.

Том встал и разломал последний ящик. Мать разожгла топку с самого края, чтобы огонь был только под одной конфоркой. Она налила котелок и поставила его на печку. Вода в котелке, стоявшем над самым огнем, скоро засипела и забулькала.

— Ну, как сегодня работали? — спросил Том.

Мать зачерпнула чашкой кукурузной муки из мешочка.

— И говорить об этом не хочется. Я сегодня вспоминала, как люди шутили раньше. Теперь мы не шутим. И это очень плохо. А если кто отпустит какую-нибудь шутку, так она получается злая, горькая, и совсем не смешно. Сегодня один говорит: «Ну, кризис кончился. Я видел зайца, и, подумайте только, никто за ним не гнался». А другой отвечает: «Тут не в этом дело. Сейчас зайцев не бьют. С ними вот как обращаются: поймают, подоят и отпустят на свободу. Тебе, наверно, не молочный попался». Разве это смешно? А помнишь, как мы смеялись, когда дядя Джон обратил индейца в нашу веру и привел к себе домой, а индеец съел у него целый ларь бобов и удрал, да еще бутылку виски с собой прихватил. Том, возьми тряпку, я ее в холодной воде намочила, приложи к лицу.

Сумерки сгущались. Мать зажгла фонарь и повесила его на гвоздь. Она подбросила щепок в огонь и стала понемножку сыпать кукурузную муку в кипяток.

— Роза, — сказала она, — ты помешаешь кашу?

На улице послышался быстрый топот. Дверь распахнулась, ударилась об стену. В комнату влетела Руфь.

— Ма! — крикнула она. — Ма, Уинфилда корчит!

— Где он? Говори!

Руфь еле переводила дух.

— Весь белый стал и повалился. Сколько он сегодня персиков съел! У него весь день понос. Так и повалился. Весь белый!

— Пойдем! — крикнула мать. — Роза, последи за кашей.

Она кинулась за Руфью. Она тяжело бежала по улице, не поспевая за девочкой. Навстречу им в сумерках шли трое мужчин, и средний нес на руках Уинфилда. Мать кинулась к ним.

— Это мой, — крикнула она. — Дайте его мне.

— Я донесу, мэм.

— Нет, дайте мне. — Она приняла мальчика на руки, повернулась к дому, но вдруг опомнилась. — Большое вам спасибо, — сказала она.

— Не за что, мэм. Мальчишка совсем ослаб. У него, наверно, глисты.

Мать быстро зашагала назад. Уинфилд, обмякший всем телом, неподвижно лежал у нее на руках. Мать внесла его в дом и положила на матрац.

— Что с тобой? Что? — допытывалась она. Уинфилд посмотрел на нее мутными глазами, мотнул головой и снова опустил веки.

Руфь сказала:

— Ма, я же говорю, у него весь день понос. Каждую минуту бегал. Он объелся персиками.

Мать пощупала ему лоб.

— Жа́ра нет. А сам весь бледный, щеки втянуло.