Квартет

Взмахом руки он стер стекло. Перевалившись через подоконник, рухнул вниз. Ветер ворвался в палату, и волосы спящих женщин зашевелились. К окну заторопилась Ингигерда, на ходу уменьшаясь и превращаясь в девочку. И тоже исчезла в ночи. Меня немного удивило, что не слышу приземлившихся под окном. Я выглянула. Внизу была темнота. Успела услышать дыхание за спиной. И кто-то столкнул меня в пропасть.

Кунсткамера

— Тоннель времени, синьорина… Полюбуйтесь на экспонаты, что украшают его.

— Очевидно, сфинкс? — осведомилась я, стоя перед огромной золоченой клеткой, в которой возилось и почесывалось красивое мускулистое животное с человеческим лицом. Шерсть его отливала медью, а синие глаза темно светились вечностью.

На мне не застиранная больничная сорочка, а слепящее красное одеяние.

Служитель — гном, как бы приплюснутый, в потрепанном колпаке и с рогатым знаком во всю грудь, пустился в пространные разъяснения:

— Сфинкс философии, синьорина. Сия живность известна своей неуемной прожорливостью. Ему подавай факты, события. Иногда их не хватает. Или они однообразны. Тогда он чахнет. В целом он покладист. Уживается с религией, мистикой и наукой. До сих пор неизвестно, трансцендент или имманент. По утрам нисходит от абстрактного к конкретному, вечерами структурируется по количеству, качеству, отношению и, возможно, модальности. Иногда переходит из нечто в ничто. Распочковывается. Опирается на конечности здравого смысла. Может часами выдвигать и задвигать гипотезы, а вообще является специфическим подвидом знания. Не подходите слишком близко, любезная, он натуралист. Вся его сущность между двух кормушек: сознанием и материей. Язык весьма своеобразен, близок к житейскому…

— Блохи не дают покоя животному, — посетовал Василий. Он уже целиком принял обличье кота и выглядел ласковым и смирным.

— А это что за интересный экспонат? — Я залюбовалась стеклянным кубом, внутри которого клубились какие-то фигуры.

— Дым без огня, синьорина, — встряла Ингигерда, которая, видно, стремилась загладить свою вину передо мной.

— А это что за зверь?

Вздыбленный монстр, ероша хоботобивнями свою подстилку из чего-то похожего на сено, выпускал из ноздрей красноватый пар. И бил себя по бокам хвостом-трезубцем.

— Домашняя собачка Его Святейшества, подарена ему верховными жрецами созвездия Гончих Псов, — сообщил экскурсовод.

— Некогда наш провожатый служил у Джованни делла Ровере, папы Юлия II, — хихикая, нашептал мне на ухо кот. — У того самого, вы помните, кто заказал Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Бедняга и тогда был беспамятен, а нынче вовсе выжил из ума. Нашего босса называет Святейшеством.

— А что за этой дверью? — Я указала на тяжелую дубовую дверь, скованную семью запорами, на каждом из которых висел замок со скважинами для ключей, заклеенными бумажными квадратами в лиловых печатях.

— Там чудеса, синьорина, — ответствовал служитель. — Леший бродит, знаете ли… Дух оттуда нехороший. Босс всегда держит эту дверь закрытой.

— Понятно, — кивнула я. — Скажите, а где же он сам? Неужели я так и не увижу его?

— Всему свой час, синьорина, — склонился служитель и раздвинул каменные створки.

Пустые рыцарские доспехи, охранявшие дверь, дисциплинированно отступили на шаг.

Открылось бесконечное вспаханное поле. Над ним кружило воронье, а в бесцветном, будто стеклянном, небе плавилось солнце.

— Взгляните на эту картину. Вы видите там, вдалеке, плачущую женщину? Она убивается уже сорок тысяч Долгих Дён.

— Кто она? И кто этот человек, что лежит перед ней, распростершись? Или он мертв?

— Да, госпожа. Он спит смертным сном, сном без сновидений, звуков и запахов, и будет спать еще долго. Она же искупает свой грех, ни на минуту не прекращая рыдать. Это Ева и Адам. Идемте.

Я шла по бесконечной галерее, сплошь состоящей из каменных ниш.

— И в каждой из них… — встрял в мои размышления кот. — Если бы вам захотелось осмотреть ну, скажем, одну на сто в минус миллион биллионовой степени часть всей коллекции Хозяина, — кот театрально вздохнул, — то вам потребовалось бы не менее одного миллиарда лет в сто двадцать четвертой степени!

— Поглядите сюда, — гном со скрежетом раздвинул еще одну нишу. Там с площади понемногу расходились праздные зеваки, одетые странно; догорал костер.

— Что это?

— Рим, 1600 год, 17 февраля, — загремел голос Баркаяла. — Площадь Цветов и угасающий факел из вольнодумца Джордано.

— «Мне говорят, что своими утверждениями я хочу перевернуть мир вверх дном. Но разве было бы плохо перевернуть перевернутый мир?» — загробным голосом процитировал кот. — Наивный! — И закричал в нишу: — Бруно, миры тебе не оладьи, чтобы ты их переворачивал!

Я развернулась и как следует дернула кота за усы. Он взвыл, на четвереньках отбежал метров на пятнадцать.

Служитель закрыл нишу.