Квартирантка с двумя детьми

Я хотел убедить себя, что никакой я не классик, что на равных со многими, да и отстаю от них – они-то в Союзе Советов, а я здесь, в Италии, в солнечном, расслабленном Сорренто на берегу моря, а на родину приезжаю коротко, нечасто.

Но убедить не получалось – я знал, что я главный, что во мне дьявольская сила, и я многое смог и ещё смогу.

– Алексей Максимович, – в голосе Генриха послышалась мольба, – вы не имеете права на самоуничижение. На вас смотрит весь советский народ. Вся Россия ловит каждое ваше слово… Рай строится, строится для всех. Трудно, со скрипом, с кровью порой, но – строится. И одно только ваше присутствие рядом, на одной земле со своим народом придаст ему столько сил, что он горы свернет. Стократно усилит!.. Это не высокие слова, а… Я говорю не только от своего имени, вы ведь понимаете.

– Понимаю, Генрих, понимаю. – Я взял новую папиросу. – Сам здесь истомился, вычерпал всё, а нового-то нет. Откуда возьмётся? В прошлые приезды хоть и увидел кое-что, но вжиться не успел. Прочувствовать. Жить надо там, о чём пишешь. Жить, а не гостить.

– Вот-вот! Вы ведь знаете, как в СССР встретили вашего «Достигаева». Репетируют во всех ведущих театрах. Ждут вас на премьерах, и именно как своего. Нашего, по-настоящему советского писателя и драматурга. До донышка!

Я вздохнул. Уже пять лет я делил свою жизнь между Сорренто и Союзом Советов почти поровну, но домом по-прежнему считал эту виллу, эту чёрную землю – переваренный лишайником пепел Везувия. Здесь был мой огромный архив, мой кабинет, множество дорогих памяти вещей… Я понимал, что на протяжении последних дней вбивает в моё сознание Генрих – нужно определиться. Нужно окончательно выбрать.

– Но ведь я столько критиковал Иосифа Виссарионовича, самого Владимира Ильича, – решился я на откровенность, – в том числе и в печати. Одно моё открытое письмо в защиту эсеров… И скольким, как оказалось, врагам помог уехать. Ведь мне в любой момент могут припомнить.

– Бросьте, Алексей Максимович. Все забыто и перелистнуто. Кто не ошибался?.. Хочу передать вам мнение самого: многие ваши замечания спасли страну. Вы сами могли это заметить. И вас воспринимают не только как писателя, а… Гениальный человек во всем гениален. А вы – гений нашей эпохи.

Я возмущенно дернулся, но Генрих выставил вперёд руки:

– Погодите! Не спорьте! Мы говорим доверительно, надеюсь. Цену вам знают на родине, знаете её и вы, Алексей Максимович. Вы человек поистине государственного масштаба. Ваша роль неоценима. Восемнадцатый – двадцатый годы демонстрируют это. Если бы не вы – у нас была бы пустыня в плане культуры… Сейчас появилась идея создать Союз советских писателей. Это должна стать огромная сила, не слабее совнаркома. И пост председателя Союза мы – советский народ – просим занять вас, Алексей Максимович. В помощники подберём честных, талантливых, смелых литераторов. К вашему слову будут прислушиваться, в том числе и на самом верху. Вернее, и вы тоже будете верхом. Партия и литература будут идти рядом и друг другу помогать.

Я снова пошевелил усами:

– Хм, сложно поверить, Генрих. Сло-ожно.

– Это не утопия. Вы сами участвовали в создании новой, советской литературы. За пятнадцать лет она окрепла, стала великой мощью и готова участвовать в государственном строительстве. Честное слово, Алексей Максимович!

– М-да, м-да-а… – я не знал, что ответить.

– Эту вашу виллу называют новой Ясной Поляной. Но может ли Ясная Поляна быть за тысячи верст от России? Ведь это нелепица, насмешка… Знаете, какая эпиграммка гуляет по Москве? Только не волнуйтесь, но вы должны знать. – И Генрих, слегка закатив глаза, продекламировал:

В Сорренто некогда барон
Жил с пролетарской простотою:
Хранил он в банке миллион
И поторговывал собою.

Он летом – ярый коммунист;

К зиме ж, как заяц, вдруг белеет.
Зимою – преданный фашист.
А к лету снова багровеет.

Весною здесь, зимою там,

И всюду денежки сбирает…
Вот у кого учиться нам,
С кого пример брать подобает!

– Это всё? – спросил я не горлом, а своей измученной грудью.

Генрих вздохнул: