Квартирная развеска

Уж и не знаю, какое я производил на него впечатление: идиота либо психопата; но он не позволил себе поглядеть на меня взором диагноста и сел рядом со мной на скамейку. Временами дым шел в его сторону и я принимался махать руками, отгоняя дым как тучу гнуса.

— Я Устиньи Тихоновны постоялец.

— Я знаю.

— Дочки ее, Таси, портрет пишу.

— Да? — сказал он.

— А ведь я только что ее могилу видел. Ее и сестры.

Он молчал, потупившись.

— Здесь все с этим живут, — сказал он, — и это тяжко людям. Вот как, вы только что узнали. Я сначала не понял, что с вами.

— Меня тут, должно быть, тоже за покойника принимают, — сказал я. — Сторонятся и шарахаются.

— Тоже? Они не покойницы. Они воскресшие.

— Стало быть, за бывшего покойника. Хотя я всего-навсего будущий.

— Полно вам, — сказал он. — Сторонятся? Шарахаются? Если вы о тех женщинах, коих сейчас видели у храма, они на любого малознакомого так бы отреагировали; они в большом волнении.

— Одна с бумагою; а что за бумага? И по какому поводу волнение?

— Дело в том, — сказал он, как бы нехотя, — что на меня один человек написал... жалобу, что ли...

— Куда жалобу?

— Жалоба, собственно, в трех экземплярах: митрополиту, в газету и в органы.

— Ежели в органы, это в миру называется донос. И в чем же суть доноса, если не секрет?

— Да какой секрет. Уж весь город знает. Он, видите ли, обвиняет меня в том, что я... воскресил Устиньиных дочерей... чем, с одной стороны, сею панику и смуту, с другой стороны, подрываю авторитет науки, с третьей стороны, пропагандирую мистику, совершая чудеса... ну, и наконец, претендую на роль... нет, это уж чересчур, нечего и пересказывать. Да, а ведь был и четвертый экземпляр. В Академию Наук. В Академию, кроме всего прочего, он сообщил, что неоднократно фотографировал исподтишка Устинью с дочерьми, при этом на фото потом получалась одна Устинья. Фотографии прилагал.

— Он нормальный?

— Как вам сказать? Норма, знаете ли, явление вообще нечастое. Он любит на всех писать, давно пишет, небезрезультатно, и плачевные результаты были.

— И в данном разе ожидаются?

— Из газеты корреспондент. Из Академии Наук комиссия. Мне приход данный придется, вероятно, оставить. Плохо то, что прихожане тому зело воспротивятся. В органы меня уже вызывали. Ну, и эксгумация будет, и дело заведут, и Устинью Тихоновну с дочками...

Он вздохнул.

— Эксгумация? — спросил я. — Как в детективе? И что же в могилке отыщется?

— А ничего, — сказал отец Иоанн. — Пусто там.

Мы медленно двинулись по аллее к выходу с кладбища. И к входу в окружающую действительность. Ибо кладбищенский островок был омываем морем житейским.

— Лучше вам уехать побыстрее, — сказал священник, — портрет увезти, адреса не оставлять. Свидетелей тут и без вас достаточно.

— Как интересно. Свидетели. Интересен, хочу я сказать, сам этот криминалистический оттенок. Ведь, вроде, чудо, а как будто преступление кто совершил.

— Знаете, — сказал священник, — общее отношение, то есть, большинства, очень отрицательное; люди испытывают страх... или даже ужас... и ненависть. Трудно Устинье Тихоновне теперь тут жить.

— Это наше местное, — сказал я, — ко всему, выходящему за пределы обыденного сознания, относиться нетерпимо.

— Вы думаете местное? Может, свойство такое вообще в человеке есть?

— Или в обыденном сознании? Тогда не к ночи будь оно помянуто

Он быстро посмотрел на меня.

— В сущности, в обыденном сознании нет ничего, позволяющего именно им объяснять...

Но я его перебил.

— То есть как это нет? Оно мелочно, эпилептоидно, расчетливо, а главное — насквозь рационально. И вот, обладая сим набором свойств, оно желает быть мерою вещей, масштабом, так сказать; чем не цум Тойфель?

Мы уже миновали аллею и выходили. На минуту мелькнуло у меня: ведь можно было бы чудесно прожить тут жизнь, время от времени прогуливаясь с отцом Иоанном под старыми липами и ведя с ним неторопливые беседы о том, о сем. Но мелькнуло да и схлынуло; идиллия виденного проездом без подробностей уже была разрушена, Устинью с дочерьми ненавидели, донос в четырех экземплярах уже был написан, ибо нет мира под оливами, а в городе хотя бы иллюзия пространственная имеется, якобы ты затерян, спрятался, неизвестен; а тут провинция: каждый как на ладони, бывшие живые и бывшие мертвые.

— Знаете, — сказал я, — а ведь меня в Евангелии издавна смущали две вещи, и первая — именно воскрешение. Особенно воскрешение Лазаря.

— Смущали? — спросил он.

— Да, мне так казалось, что видевшему тьму, ну ту, вечную тьму, небытие, должно быть мучительно и невозможно опять вписаться в человеческий мир, в будни теплые, да и, кстати, в обыденное сознание; и он обречен быть призраком, если не внешне, то внутренне; я это чувствовал почти физически как нечто ужасное. Может, и здешние чувствуют именно такое, и оно принимает у них уродливые формы.

— Может быть, — сказал он. — А вторая?

— Вторая? А, вторая вещь. Да, вторая; однажды я понял, вернее, подумал — мол, понял слова Ивана Карамазова о слезинке ребенка, ну, помните, вся мировая гармония такой ценой того не стоит; ведь это он про избиение младенцев.