Квартирная развеска

Учителя в 171-й школе были один лучше другого, математик Бойченко, химичка Татьяна Венедиктовна, историчка Капитолина Николаевна, повествовавшая нам о городах древних народов так, словно накануне прибыла оттуда. От нашей учительницы литературы Анны Григорьевны впервые услышали мы о Гумилеве и Цветаевой, что в те времена являлось в некотором роде крамолою и нарушением правил. Мы были научены писать развернутые планы сочинений так, что наши с Ниной тетради школьные показывала я в восьмидесятые годы старшему сыну, чтобы и его этому научить. Нина писала прекрасные сочинения, не только домашние (можно было бы предположить, что ей помогает отец, но при ее строптивости и самостоятельности она должна была всё придумывать и писать сама), но и классные, у нее несомненно был литературный дар, усиленный логикой, страстностью изложения, стройностью стиля, всегдашним своеобразием, остротой и необычностью восприятия.

А вот о чем мы точно говорили в гостях у Анны Григорьевны — так это о Нининой поездке в Америку. В воображении моем всё еще плывет океанский пароход, только небо и вода во весь окоем, ночью фонари на палубе и мириады звезд, а на борту в маленькой каюте моя школьная подруга с больным младенцем. Ни улицы, ни аптеки: ночь, фонарь, тьма, а когда еще не совсем темно, океанская вода напоминает массивы зеленоватого с проседью прожилок и трещин стекла из дома «главного оптика страны» Николая Качалова.

Младший сын Нины Митя родился с комбинированным пороком сердца, да еще и с обвитием пуповиной, чуть не задушившей его. Собственно, пороков сердца было пять. И одни врачи утверждали, что ребенок не доживет до четырех лет, другие настаивали на немедленной операции, третьи на операции в трехлетием возрасте, а четвертые говорили, что операция ему противопоказана и вовсе невозможна. Нина списалась с дочерью школьного учителя своего отца, когда-то угнанной на работу в Германию, встретившую там в конце войны американского солдата союзнической армии, вышедшую за него замуж и уехавшую с мужем в Штаты. После чего отправилась в загадочную неприступную организацию ОВИР, чьим назначением в ту эпоху было никого не пущать, вооруженная целеустремленностью своей, отчаянным желанием защитить свое дитя и некоей бумагою, кажется, Варшавским договором, в коей было прописано, что любой гражданин страны, договор подписавшей, имеет право лечиться в странах, чьи подписи на нем также стоят. И ОВИР дрогнул, это было натуральное чудо. Наша родственница Тутолминых и Блока с тяжело больным ребенком на руках загрузилась на океанский пароход «Михаил Лермонтов», и поплыли они.

Плавание длилось чуть меньше месяца. Полной уверенности, что мальчик не умрет у нее на руках, у Нины не было, однако, он окреп от океанского воздуха, от дыхания величавой водной стихии, обветрился от атлантического ветерка. Погода им благоприятствовала.

Они добрались до места, Митю обследовали, введя ребенку через бедренную артерию в сердечко микроскопический зонд (Нина подписала бумагу, что она в курсе опасности данной процедуры), и написали резюме: два порока сердца для жизни трудностей не составят, два израстутся сами в течение двух лет, а как после этого поведет себя пятый, надо будет наблюдать, возможно, операции и не понадобится.

Обратно они летели на самолете. Под крылом, далеко внизу, лежал знакомый Атлантический океан. И пока они путешествовали туда и обратно, все пращуры, начиная с внука Чингисхана, молились за них.

Прошлым летом, перечитывая книгу Рустама Рахматуллина «Две Москвы или Метафизика столицы», задержалась я на главах, посвященных Московскому Воспитательному дому для подкидышей и сирот, идея создания которого принадлежала Ломоносову, само создание было делом рук Бецкого. «В Москве советской Воспитательный назначили Дворцом труда, то есть пристанищем всех профсоюзов с их редакциями». Одолевший многие версты коридоров дома в тщетной надежде опубликоваться Александр Грин, по версии Георгия Шенгели, сделал его домом чудака Ганувера, таящим золотую цепь и чудеса архитектуры, в своем романе «Золотая цепь».

В части книги, посвященной Воспитательному дому, одна из маленьких глав называлась «Тутолмин», была посвящена управителю Воспитательного дома Ивану Акинфиевичу и заканчивалась словами, начертанными над его прахом в Донском монастыре: «Младенцев сохранил, бескровным дал покров и твердостью своей очаровал врагов».

И на этом закончила бы я свою историю, если бы на днях не попалась мне статья из журнала «Наше наследие»: воспоминания Софьи Николаевны Тутолминой об отце своем и брате, о Качаловых, а также воспоминания ее об Александре Блоке. В статье о Качаловых писала она и о друге юности брата своего, Михаиле Калугине. А в биографической врезке, предваряющей мемуары, прочла я, что несколько лет прожила Софья Николаевна в Комарове, где «оставила о себе добрую память» и была похоронена на Комаровском кладбище в 1967 году.