Квазар

— Удрал, сволочь… К Мишке пойдет, в диспансер… Обязательно. Советчик… Силен! Привычка… Володька туда заскочит, прежде чем деру дать!..

4

В переулок они входили осторожно, оставив за спинами улицу с фонарями и блеском граней мостовой.

Ночью переулок был иным — раздавшимся.

Они пошли вдоль высоченного забора, уходившего, казалось, прямиком в небо.

Под осторожными их шагами звякали консервные пустые банки. Гошка шипел:

— Доска выломанная где-то, сдвигается… Домой отсюда бегают, через дыру…

Он ощупывал, толкал все доски подряд. Наконец одна закряхтела и пошла в сторону. В косую прорезь вдруг засветился лунный белый сад. (Павел только сейчас заметил и позднюю луну, и черные ее тени.)

Гошка стал протискиваться. Павел нырнул следом. Остановились у забора. Послушали — ничего, тихо. Вошли в густую тень забора, в ней и шли до той стороны дома, где больничное отделение на двадцать коек. Там все спали. Окна палат были темными, коридорные стекла чуть желтели от экономных двадцатипятисвечовок. Лишь из дежурного кабинета прожекторно резкий свет высветил пожарную бочку и валявшиеся около нее окурки.

Они обогнули это световое пятно и прошли вдоль стены к кочегарке.

Дверь ее была распахнута и виделась черным провалом. Из нее несся печной ровный и сильный гул. Временами в нем прорезались человеческие голоса. Явственнее всего слышался самый высокий, самый резкий голос.

— Михаил, — узнал Гошка. — Володька здесь, не зря бежали.

Они подошли еще ближе и стали за окованной дверью, уже не остерегались возможного шума: большая печь — на два десятка комнат — покрывала слабые звуки.

В кочегарке ругались.

— Иди, иди отсюда, — говорил Мишка. — Проваливай! Дурак!

— Куда я пойду? — это другой голос, низкий и глуховатый, отчего слова прослушивались трудно. — На дорогу мне дай, я смоюсь. Ну!

— Не дам, потянешь, — говорил Мишка. — Крутись сам.

— Не дашь? Смотри, со мной говоришь — шнобель не загибай. Вежливо говори, а не то…

— Не дам, Володя, ничего не дам. Разного мы полета птицы.

— Скажешь, пьян, мол, был, когда давал, ничего не помню.

— Мусоры не дуры.

— Значит, мне как собаке пропадать? Черняшку жрать? Десять лет? Сука головастая! Кто мне говорил, отбей бабу у Пашки? Кто говорил — на ней женись, квартира будет, деньги будут? Ты? Накольщик!

— С собакой ты себя не равняй, — холодно сказал Мишка. — А убивать тебе я велел? Дурак! И не скрежещи.

Прошло долгое молчание. Печь радостно поревывала. Послышалась работа лопаты — в топку бросали уголь.

— Даю последний совет: иди сам. Кайся, пускай слюни, бейся — скидка будет. Скажут, псих.

— Нет уж! Пусть поищут, поймают! А ты — мелкач!..

— Ну, проваливай!

— Не-е… Совет мне дай!

— Уже дал — расколись. Судить будут, проси молодую бабу в судьи. Отказывай всем в доверии, а уж я подскажу которую.

— Молодую? Зачем?

— Пожалеет красавчика.

Зашуршали, поволочились шаги. Захрустел под ними мелкий уголь. Гошка втиснул Павла за дверь, пригородил спиной.

Шаги усилились, прошли мимо. Скрипнула диспансерная внутренняя дверь — Михаил ушел. Тогда Гошка и Павел быстро пробежали садом и вылезли в дыру. Гошка поправил доску.

— Он не уйдет от нас? — тревожился Павел. — В ворота?

— Не, там сторож, — Гошка был уверенно неподвижен. Руки воткнул в карманы.

— Может, мне там походить?

— Ты негоден.

Ждали долго. Слышен был стук наручных часов. Секунды, вытряхнутые ими, повисали, капали, исчезали. Луна ушла за крыши. Холодало. В ночи стало проступать утро.

5

Вдоль забора — шаги. По ту сторону идет человек, идет мимо них. Прошел и вернулся. Остановился. Шарит рукой.

В черноте забора медленно проступило световое высокое пятно. Доска прошептала и отошла. В дыру просунулось живое — сначала голова и плечи, затем протиснулся и весь человек. Стоял — высокий, черный, сильный.

Гошка первый шагнул к Володьке. Тот потянулся, всматриваясь в Гошку, и выдохнул облегченно, выпустил струю перегара.

— Гошка, сука, — почти нежно сказал он. — Я-то думал… Ты что здесь бродишь? Кто это с тобой? А, Пашенька… Исусик.

Гошка ударил ногой. С прискочкой — Володька отлетел назад.

Хрустнули, качнулись доски: Володька бросился сам.

Пригнувшись, выкинул вперед руки в двойном резком ударе. Но Гошка ушел от удара, отшатнулся в сторону. Оба хрипло дышали.

— Чего тебе от меня надо, долговязый? — спросил Володька. — Учти, я самбо знаю.

Гошка стал подходить — молча, раскинув руки. Володька рванулся, норовя проскочить мимо, к свободной и открытой дороге. Гошка схватил его — успел! — и они слились на короткий миг. Гошка, оторвав Володьку от себя, кинул его на землю. Он пинал в темноте быстро вертящееся по земле. Оно рычало, каталось, цапалось руками — смутное и многолапое, как паук.

— Бей тарантула! — хрипел Гошка. — Бей!