Квазар

Павел резко встал, нащупав ногами тапочки, и стал ходить. Он пересекал комнату из угла в угол. Книгу держал, заложив в нее палец.

«Находка… находка». (Заколотилось сердце.)

Это — метод!.. Безжалостный и потому верный. Теперь сомнения отпадают, нужно работать, работать во все лопатки! Он сделает все намеченное, он скажет кистью и сочетанием красок и линий: не нужно вражды, пусть город, человек и природа идут рядом.

Скажет: жестокость города может быть прощена и забыта, это лишь воображается человеку — невозможность совмещения города с зеленым. И когда человек поверит в это, все будет хорошо.

Да, он изучит все, что нужно, присвоит все приемы. Он прощупает город этюдами, набросками, картинами, рисунками. Фотографиями, наконец!

Голова — этот Пришвин! Интереснейшая мысль! Смысл ее таков — нужно перешагнуть через себя не один раз, а каждодневно, в каждой работе прыгать и прыгать через себя. Как в чехарде — бежать и прыгать, бежать и прыгать. (Ему вообразилась улица и два бегущих Павла, скачущих друг через друга.) Не знал он только одного (и это ему еще только предстояло понять), что есть талантливые люди, работающие быстро и сразу, и есть как бы растящие и себя, и свою работу и что Пришвин говорил о медлительных. И что это выращивание столь же сложно и длительно, как созревание корня женьшеня. И что талант здесь не меньший, а продленный во времени.

«Значит, — соображал Павел, — в серой, густой массе лежат и ясные кристаллы. Работа будет заключаться в просеивании через сито». Ладно! Он перегребет все и найдет особый мазок, особенное сочетание красок. Эти крупинки он должен снова взять и просеять и так делать до тех пор, пока все, вся работа не станет одним сияющим кристаллом.

Все подпадало под этот закон. Воля… Он должен бесконечно растить волю. Пусть будет великолепная, пусть будет кованая воля! Он разрешит себе вспоминать Наташу и свободно горевать о ней. И обязательная, ежедневная работа с натуры.

«Землю рисую, с земли пью, в землю уйду», — записал он.

Глава пятая

1

Идея подвести итоговую черту не оставляла Гошку. Кончить, оборвать это раздвоение, когда то хочется приласкаться, то является желание укусить.

Было еще гнусное ощущение внутренней пустоты. Гошка представлял себя то пустой банкой, то порожним ящиком, ненужной, выкинутой под дождь тарой. Заполнить этот внутренний ящик нельзя было ни вином — сколько его ни пей! — ни скороспешной любовью. Просто к его пустоте плюсовалась еще и чужая.

Гошка заметался. Он был слишком свободен. Как поплавок без привешенной какой-либо тяжести, он бултыхался в житейской мелкой ряби.

Не работал. Личных дел не было. Мария нагоняла жуть своими неодолимыми приставаниями.

Она уже в чем-то уверилась и при последней их встрече (так, «здравствуй-прощай») сказала, что все равно возьмет «цыпленка под свое теплое крылышко». Ее уверенность выводила его из себя.

…Книги осточертели. Начав читать, он тут же захлопывал книгу и швырял ее. И что-то все время гнало его. Он не мог оставаться на месте. Он то уезжал на охоту, но с полдороги возвращался, то шел в кино и уходил с середины сеанса. Или шел к добрым знакомым и, войдя, выдумывал дело и удирал. Манило к Павлу, но тот заострился, весь озабоченный, непокойный, будто сидели у него семеро по лавкам.

Павел мучил себя картинками, мучил обязательным чтеньем новых книг, мучил странными мыслями. Он и его попытался мучить. Например, приставал, требуя, чтобы Гошка учился.

С Павлом ему было хуже, чем с самим собой.

А идея все крутилась и крутилась, поворачивалась то одним боком, то другим, представляла себя в соблазнительнейших видах. «Отдохнешь от всего», — доверительно шипела идейка. И поджимал осенний туберкулез — слабостью, возвратом мерзких ночных потов, предрассветным кашлем с сильным мотанием головой (получалось собачье «гав! гав! гав!»).

Болело сердце, пришла бессонница.

Он не ложился, просиживал ночи, глядя перед собой. И слышал машинные вскрики, легкий ночной гул. Так же явно слышал — ходят невидимые, садятся на табуреты, стучат ногами: туп-туп-туп… Вот старый, рассохшийся табурет скрипит под незримой тяжестью садящегося на него. «Ходи… ходи…» — говорил Гошка невидимым. Он знал — это бродят его плохие дела.

Проступал страх.

2

Но самосохранность его вздыбилась, Гошка пошел к специалисту по сердечным болезням. О нем говорили, что он «собаку с шерстью съел».

Принимал спец в платной небольшой поликлинике, удовольствие стоило два с полтиной.

Сидя в очереди, Гошка рассуждал: «Какая может быть надежда вылечить сердце? Разве — операция. И ведь надеются, дураки!..»

…— Видите, дорогуша, — сказал ему сердечник. — Ничего я не нахожу у вас, совсем не нахожу. Нет, нет и нет… Чуть сдвинута фаза, легонькая гипертонийка внутреннего круга… Нервы расхлестанны… Маленький неврозик… Пустяк!

— А отчего бы ему быть? — спросил Гошка.

— Ну, у вас есть туберкулезик. Интоксикация родила маленький неврозик. Он дал маленький психозик. Загляните-ка к психиатрам — Лескова, двадцать. Вам помогут.

— А что мне пить? — спросил Гошка.