Квазар

— Мы не можем еще понять всех природных связей, — говорил Павел, ощущая жжение и распухание в голове. В висках стучало. — Будем рассуждать, — говорил он, стараясь не глядеть на егеря, вилкой ковырявшего оладий. — Природа — это мы сами. Губя ее, мы губим и себя. Мы же все крутимся, торопимся, подскакиваем. Нам кажется, что скачем выше ее. Но это только подскок. («Боже, что я говорю?!») Великая природа терпит нас, но стоит нам сделать глупое, и тотчас мы получаем щелчок по носу. Лес вырубили, — воздух стал хуже, реки засорили — вот пошли болезни желудка. Ядохимикатами погубили более полезного, чем вредного.

— Но при чем здесь шапка из белок? — засмеялся егерь. — А если споришь, то давай хоть новенькое, это я в газетах читал.

— Неизвестны последствия.

— Ты просто скажи, едешь или нет?

— Нет, — сказал Павел. — Не поеду.

— Слишком уж ты серьезный мужик, — вздохнул егерь. — Это хорошо, только жить с тобой тяжело, вот что. Ну, ладно, не едешь, и не надо.

Акимыч сидел допоздна, выпил ведро чая. Он рассуждал о жизни, лесе, человеках и зверях, и недурно рассуждал.

— Ну, хорошо, — говорил обиженный Павел. — Вы умные, разумные, переумные. Все, кроме меня. Говори, что делать, спасая природу?

— Очень даже просто. Нужна агитация — через картинки вроде твоих, и газетные статьи. Хорошие фильмы. А дальше? Дальше — вовлечь в Общество охраны природы поголовно. Всех. Начали-то мы, понятно, с сильных товарищей, министров, замминистров, прокуроров, милиции, секретарей обкомов.

— Так они пожилые и усталые, — говорила тетка. — Куда же им ездить?

— А и не надо. Зато, скажем, вылила автобаза мазут в реку, тут же звонишь и спрашиваешь, что, мол, вы, товарищ министр? Сами член общества, а у вас такое. Он устыдится и нажмет.

— Пока убедите всех да вовлечете, леса повырубят, — упрямился Павел.

— Посадим заново… Ты художник, так жми на сердце, покажи лес погубленный и покажи настоящий… Эх, Шишкина бы мне! Ничего бы не пожалел!

— А цель ваша?

— Простая — лес сберечь. Я бы разнес большие города на множество маленьких. Ну, поселки, что ли. Или вытурил их на море… Пусть плавают, а землю бы под замок: «Вход по пропускам».

…Под окнами загудел, призывая, «газик», и Павел вышел проводить Акимыча. Затем отправился нагуливать сон. Шагал улицей, закинув руки за спину, сцепив пальцы. Припоминал цвет сегодняшних снежинок. На фоне сияния неба падающие снежинки казались черными. Так — черное на белом, работа контраста.

Интересно, но писать черный снег не будешь. Не поверят, начнут рыть в поисках аллегории. Что в таком случае может вообразить интеллектуал средней руки? Чух, например?

…Нагнав Павла у остановки, тормознул полупустой автобус. Приглашающе открылись двери. И Павел вскочил на подножку; ему вдруг захотелось в центр, на площадь.

4

В центре было по-ночному пустынно. Павел полюбовался сочностью семафорных огней — зеленого и малинового.

Далее он шел пешим.

Ноги легко несли его, а куда, Павел и знать не хотел. В автоматике ходьбы было приятное. И хорошо было рассматривать дома, огромные их тени, пробитые желтыми дырками окон. Они гасли — одно за другим. Угасшее окно с полминуты даже казалось чернее своих давно уснувших соседей.

«И здесь контраст, — думал Павел. — Он, собственно, и определяет сущность, одно подчеркивая другим».

И остановился — был Наташин двор, именно здесь, на свободной площади, располагались скамейки для уставших и говорунов, железные столбы для бельевых веревок и пребольшие ящики с песком — для младенцев.

Павел стал ходить двором — без мысли, без цели. И не было горя, а только душевная замороженность. Он смотрел на Наташины прежние окна. Там светились шторы с рисунком. Там жили.

Оказывается, можно. А ему бы мерещилось, ему бы звучали крики, вобранные толстой кладкой.

Надо уйти отсюда. Он повернулся — уходить — и увидел крупную женскую фигуру. Вздрогнул — пахнуло Наташиными духами, резкое что-то такое.

Женщина пошла рядом с ним. Оконные света рисовали то выпиравшую ее скулу, то блестящий глаз.

— А ты, парень, часто сюда ходишь, — уличающе сказала она.

«Что ей нужно?» — Павел уторапливал шаги. Горло его свело: в низком и хрипловатом голосе женщины проступал Наташин голос.

Черный провал, тень дома. Он оглянулся — Наташиного оборотня не было. Павел торопливо вышел на улицу и помахал, остановил такси. В машине он решил: «Для обычной жизни с ее мягкостями я умер вместе с Наташей. Или так — она жива во мне, и она похоронена во мне. Она мой вечный упрек, вечная моя горечь». Он нахмурился, не пуская в себя мельканье огней: он нравился себе в горе.

Он все ехал и ехал и почему-то не приезжал. Гм, улица Калинина… А егерь не имел права убить рысь. Что ему до нее! Павел провел параллель своего горя по Наташе и горя рысиных детей или родителей, с кем она там жила.

Акимыч… За что убил? Ведь не знает полной правды о ее полезности или вреде. А Гошка убивал что-то в себе. Наверное, боль, грызущую, хищную, злую. Не стоило делать этого…

И снова проходили мимо дома улицы Калинина, ее киоски, ворота, трансформаторная будка с нарисованными косточками.