Квазар

Павел решил обобщить деревья, пройти по зверю, затем дать тонкую лессировку темной краской. Затем покрыть картину лаком. Тогда сработают законы отражения и преломления, и от холста оторвется, поднимется драгоценный луч. А пока что вот так. И так… так…

Павел работал совсем недолго, а на него рванулась из темноты оврага рысь. Казалось, что зверь прыгнул ему на плечи.

В Павле все дрожало радостно. Он работал…

Долой эти коричневые тона! Здесь должна быть черно-прозрачная зелень, а в ней синие плывущие пятна. Деревья пусть станут бархатными, пусть уходят в глубину, пахнут сказкой, веками роста в лесу.

Но, ломая внутреннее суетливое дрожание, писал он неторопливо, подолгу разминал кистями тесто масляных красок. Через полчаса, боясь испортить, он повернул холст лицом к стене и стал просматривать эскизы к панно. Он думал, что лишь теперь стал ясен сам себе.

Да, теперь в каждой своей вещи он, будто древний пещерный маг, будто первый Герасимов, станет заклинать рисованное, надеясь, что оно оживет. И Павел усмехнулся — прежней своей внутренней суете и ушедшим годам. Давно бы мог догадаться! Нужно только заболеть, узнать Гошку, Наташу, лес, лося, птиц, себя…

Вечером он вернулся к прежнему распорядку дня. Только через неделю повернул картину и рассмотрел ее. Рысь он еще раз прошел, но теперь рыжеватой краской. И все стало на свое место, световой луч проникал через несколько прозрачных слоев и тогда лишь попадал в глаза.

Теперь рысь плыла в воздухе. Она была живая, более того, она была средоточием хищной, красивой, свирепой работы в природе.

Да, он написал Картину, смог. Теперь помирай, лучше не сделаешь. Но не умирать ему хотелось, а делать-делать-делать.

А хороша работа… Деревья, камни — все здесь таит загадку (каждый свою), все дышит, а вода говорит что-то.

И Павлу стало жутко. Вот она, настоящая первая работа, можно сказать, Творение. Его усилия не пропали даром, сам отец сказал бы ему: «Молодец, Павлуха!»

— Вот подожди, как вырежу гнилое, — сказал Павел и лишь теперь подумал о том, что он рисковал и неизвестно, как все обернется, что болен он даже сильнее, чем весной.

Глава шестая

1

Ожидая направления в больницу, Павел все утро был в диспансере. За стеной кабинета шумели врачи, решали вопросы (должны были решить и с ним). По голосам их, сердитым или довольным, по отрывочным словам, проскакивающим в дверную щель, по общему смеху и наступающему молчанию он улавливал ход разговоров.

Этому помогли уколы: бывая каждодневно, он нехотя узнал все повороты диспансерной жизни.

Узнал Павел фамилии пьянчуг, на которых врачи жалуются в профорганизации.

Узнал, сколько народа выписывали в рубрику «практически здоров» (и не завидовал им).

Много чего узнал Павел, сидя под дверью с вертикальной узкой щелью, даже то, что знать ему не следовало. Но вышел Иван Васильевич и, прикрикнув на него, прогнал прочь от двери. Войдя обратно, он сказал что-то остальным врачам, и в кабинете начался смех, а затем голоса стихли.

Иван Васильевич вынес ему направление в больницу — желтый листок, похожий на рецепт.

— Долго мне ждать операции? — спросил его Павел. — Я спешу.

— Там скажут. Думаю, месяц, пока вас до самого тайного кусочка не исследуют. Есть такой? А?

— Что вы, — пробормотал Павел.

В подробные разъяснения Иван Васильевич не пускался, но обещал быть на операции. Он потрепал Павла по плечу — ласково. И в остающиеся дни Павел думал о полезном употреблении месяца ожидания: готовил альбомы, карандаши — цветные и графитные, намечал программу.

Тетка штопала ему носки и готовила белье.

2

Павел уходил в назначенный день самым тихим образом. Ему не хотелось проводов, он ничего не сказал Чуху. Даже Никин не знал.

Гошка — тоже. Впрочем, он засел дома по выходе из больницы и нигде не появлялся. К себе тоже никого не пускал. Павел ходил к нему раза три-четыре и напрасно колотился в дверь, в завешенное окно.

…Был вкусный обед. Джек получил еду со стола (щи со сметаной и пельмени). Он проглотил все единым махом и стал лизать чашку, возить ее по полу.

Кончив обедать, они все сели, будто перед дальней поездкой.

Джек тоже сидел на стуле. Он вертелся на нем, ерзал, стучал по фанере своими костяшками, перебирал лапами, будто тесто месил: волновался. Милы были Павлу их лица: тетки, Джека.

Теткино — старое, со всеми своими неровностями, складками, бородавками и волосками.

Джек… Шелковистая симпатичная мордастия. Здесь двойное впечатление — голова его мраморна в своем законченном совершенстве, но оживляют прекрасную эту голову быстрые движения: то и дело выглядывает язык, шевелится влажный нос.

И — украшения: странно долгие и прозрачные усы, брови, даже борода, все длинные, блестящие, упругие волоски.

— Чего такой бородатый, ведь щенком пахнешь, — сказал ему Павел. Джек привстал, суетясь хвостом, стал улыбаться и хамкать на Павла, затеял ловить губами его пальцы. А была пора уходить.