Кысь

Вот пролежишь всю зиму на печи, в копоти да шелухе, да не снявши лаптей; да не мывшись, не чесавшись, — уж и нога-то от грязи как все равно валенок, — хоть сам любуйся, хоть соседям показывай; уж и борода-то вся гнездами пошла да колтунами — хоть мышей приглашай; уж и глазыньки-то чешуей поросли, — хоть пальцами раскрывай да придерживай, а не то захлопнутся, — а придет весна, выползет такой поутру, по весне-то, на двор, по нужде или как, — и потянет вдруг ветром сильным и сладким, будто где за углом цветы пронесли, будто девушка какая вздохнула, будто идет кто невидимый и у калитки твоей остановился, а сам с подарками, — и стоит запселый мужик, и замер, и будто слушает, и ушам своим не верит: неужто, мол?.. Неужто?.. Стоит, глаза остекленели, борода звенит как ржавь на ветру, как колокольцы малые; рот разинул, а закрыть забыл; как взялся за портки, так и застыл, и от ног уж на снегу два круга черных протаяли, и уж птица-блядуница ему на волосья нагадила, а он стоит, безгрешный, первым ветром омытый, на золотом свету, а тени синие, а сосульки жаром горят и наперебой работают: кап-кап! кап-кап! трень-трень! — стоит, покуда сосед али сослуживец не окликнет, мимо идучи: «Чего торчишь, Эдуард? Али чем подавился?» — и рассмеется по-хорошему так, по-доброму, по-весеннему.

Первое Марта — это уж совсем скоро. Это на носу. Правда, еще морозы по ночам знатные, еще жди метелей, еще не раз придется разгребать снег, протаптывать тропку к избе наново, а то и проезжие дороги расчищать лопатами, ежели выпадет очередь на дорожную повинность, — а все равно, уж легче, уж конец видать, уж и дни вроде как длиннее стали.

Зима недаром злится —
Прошла ее пора,
Весна в окно стучится
И гонит со двора.

Верно. Так и есть. Таперича надо деревце в лесу подобрать, как указал Федор Кузьмич, слава ему, и обмотать чем у кого завалялось. Голубчики в обеденный перерыв обсуждают: чем. Волнуются.

Ксеня-сирота рассуждает:

— У меня два ореха есть и ниток аршин пять в загашнике схоронено.

Константин Леонтьич мечтает:

— Я из бересты настригу фестонов и кружочков и сделаю симметричные гирлянды.

Варвара Лукинишна:

— Мне так видится: на самую верхушку — огнец, а пониже все бусы, бусы спиралями.

— А из чего бусы-то?

— Ну как… можно из глины шариков накатать и на нитку.

— Из глины?.. Зимой?..

Посмеялись.

— Хорошо горошек нанизать, если у кого запасено.

— Да, горошек было бы отлично. Полюбовался, — и съел. Еще полюбовался, — еще съел.

— Может, под праздник из Склада чего выдадут.

— Ага. Держи карман шире. Им самим надо.

— Голубчики! А может, у кохинорцев плетеные туески сменять?

— На что вы менять-то собрались? К весне все подчистую съедено.

— У кого как.

— А вы, Оленька, чем украшать думаете?

Оленька, как всегда, зарделась и потупилась.

— Мы? Мы — что ж… Мы — так… Как-нибудь… Чего-нибудь…

Бенедикт умилился. Стал представлять, как Оленька, в новой кацавейке, да в сарафане с пышными рукавами сидит за каким-то столом богатым, то взор в столешницу опустит, то на него, на Бенедикта, поглядывает, то на свечки зажженные посматривает, — а от тех свечек глазыньки у ней сияют да переливаются, а румянец во всю щеку так и пышет. И пробор в светлых волосах чистый, ровный, молочный, как небесное Веретено. На лбу у ей тесьма плетеная, цветная, а на той тесьме украшения, подвески покачиваются: по бокам височные кольца, а посередке камушек привешен голубенький, мутный, как слеза. На шейке тоже камушки, на нитку нанизаны, под самым подбородком туго-натуго завязаны, а подбородочек такой беленький, а посередь его ямочка. Вот сидит будто она где-то, словно новогоднее деревце разряженная, расфуфыренная, сама не шелохнется, а сама поглядывает…

А другая Оленька, что вот тут, в Рабочей Избе, картинки рисует и язык высунула, — она попроще, и личиком, и одежей, и повадками. А все равно и одна, и другая — все та же Оленька, и как это она так у Бенедикта в голове раздваивается, как это она видится да мерещится, — не понять.

Вроде как от простой Оленьки сонный образ какой отделяется, перед глазами висит, как марь, как морок, как колдовство какое. Не понять… Простую Оленьку и локтем в бок толкнуть можно, как водится, и шутку ей какую сказать, а то озорство учинить: пока она там рисует, — взять, подкрасться да и привязать ее за косу к тубарету, к ножке его. Коса у ей до полу, так оно и не сложно. Привстанет она — в нужный чулан отлучиться, али на обед, — а тубарет за ней ка-ак грохнется! Шутка веселая, сколько раз уж пробовали.