Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Лев Николаевич посочувствовал мне:

— Нужно стараться тронуть ее, дать ей понять, что вам самим больно.

— Да я уже старался много раз, Лев Николаевич, и теперь очень трудно: все равно тебя не хотят понять.

— Знаю, что трудно. Но нужно еще и еще стараться!..

— Она упрекает меня в каком-то легкомыслии, говорит, что я все дела, которые начинаю, не кончаю: бросил университет, начал учиться пению и бросил.

— А вы поете и у вас хороший голос?

— Пою, да. И не в оперу же мне было поступать, бросив все?!

— А отчего бы не поступить? — спросил Толстой, усмехаясь доброй улыбкой и поглядывая хитро себе на ноги, наклонив голову.

— Да уж очень это праздная жизнь, Лев Николаевич! Да и для кого же бы я стал петь в городе? Вы же сами писали, что богатым людям искусство дает возможность продолжать свою праздную жизнь. Да я лучше в деревне крестьянам буду петь…

— Знаю, знаю, — закивал головою Лев Николаевич. — Я только проверяю себя; думаю: не один ли я держусь таких взглядов?

Что касается дела, то я высказал Льву Николаевичу свое мнение, что мысли о вере лучше напечатать в двух книжках. Он, однако, решил печатать в одной; только просил меня выпустить или соединить вместе однородный материал и, кроме того, распределить его удобнее.

— Меня эти книжки мыслей по отдельным вопросам очень интересуют, — говорил Лев Николаевич.

— Вот только я все затрудняю вас, — добавил он, и тон его голоса был такой виноватый.

Эту виноватость в голосе я подмечал у Льва Николаевича и раньше: в те моменты, когда он или просил меня сделать какую-нибудь работу, или принимал и хвалил уже сделанную работу.

Уже выйдя от него и поговорив с Александрой Львовной о высылке книг Толстого нескольким лицам, я снова на лестнице столкнулся со Львом Николаевичем.

— Не унываете? — спросил он.

— Нет!

— Смотрите же, не унывайте! «Претерпевый до конца, той спасен будет»… Не претерпевый до конца,той спасен будет! — это об университете и о пребывании в нем можно так сказать.

Лев Николаевич ехал кататься верхом. Я вышел, чтобы садиться в свои сани и ехать домой.

— До свиданья, Лев Николаевич!

— Прощайте! — отозвался он уже с лошади. — Ожидаю от вас великих милостей!..

«Что такое?» — подумал я.

— Каких, Лев Николаевич?

И вспомнил, что он говорит о данной мне сегодня работе над книжкой «О вере» ^[42], о которой он говорил мне еще раз в передней, что он придает ей большое значение.

4

февраля.

Когда я приехал, Лев Николаевич завтракал в столовой.

— У вас в Телятинках тиф, — сказала мне Софья Андреевна, — смотрите не заразите Льва Николаевича! Меня можно, а его нельзя.

Я успокоил ее, сообщив, что все сношения с деревней обитателями хутора, где я живу, прерваны.

Лев Николаевич просил тут же показать, что сделал я с полученной вчера работой. Я объяснил, что разбил мысли о вере на отделы, по их содержанию, и прочел заглавия отделов:

«1. В чем заключается истинная вера? 2. Закон истинной веры ясен и прост. 3. Истинный закон бога — в любви ко всему живому. 4. Вера руководит жизнью людей. 5. Ложная вера. 6. Внешнее богопочитание не согласуется с истинной верой. 7. Понятие награды за добрую жизнь не соответствует истинной вере. 8. Разум поверяет положения веры. 9. Религиозное сознание людей, не переставая, движется вперед».

— Очень интересно! — сказал Лев Николаевич. — Ну, а выбрасывали мысли?

— Нет, ни одной.

— А я думал, что вы много выбросите.

Лев Николаевич положительно удивляет меня той свободой, какую он мне, да и другим домашним, предоставляет при оценке его произведений и которой я никак не могу привыкнуть пользоваться. Ну как могу я «выбрасывать» те или другие мысли Толстого из составляющегося им сборника?! Переставлять, распределять эти мысли я еще могу, но «выбрасывать»!..

Не в пример мне большой храбростью в критике Льва Николаевича отличается М. С. Сухотин, иногда яростно нападающий на те или иные выражения или страницы писаний Толстого. И меня всегда одинаково поражает как храбрость Михаила Сергеевича, так и то благодушие, с каким Толстой выслушивает в таких случаях своего зятя и которое несомненно составляет одну из замечательных черт его.

Прослушавши в столовой план, по которому я распределил мысли в книжке «О вере», Лев Николаевич пригласил меня перейти в кабинет. Там он дал мне просмотреть распределенные им самим мысли в одной из следующих книжек, а сам вернулся в столовую. Придя через несколько минут, он сел читать мою работу, а меня просил взять в «ремингтонной» письма, на которые он хотел поручить мне ответить.

Когда я вернулся, Лев Николаевич сказал, что «то, что он просмотрел, очень хорошо», и дал мне для такого же систематического распределения мыслей вторую книжку, «О душе».

— Я бы хотел, чтобы вы в тексте делали изменения смелее, свободнее!.. И вообще хотел бы критики, больше критики!

Я набрался духу и, с позволения Льва Николаевича, раскритиковал его распределение мыслей в той книжке, которую он давал мне просмотреть сегодня.