Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Сегодня Лев Николаевич был очень занят, и утром между нами имел место лишь короткий деловой разговор. О поправках к «На каждый день» он сказал, что сделает их сам постепенно, во время работы, так как сделать это нужно не для одного январского выпуска, а для всего года. Он дал еще два письма для ответа ^[34], предложив мне решить, нужно ли отвечать; одно письмо для передачи Сереже Булыгину и одно от заключенного в тюрьму Смирнова для прочтения ^[35]. В прошлый раз он дал мне тоже для прочтения письмо от отказавшегося Калачева. Не могу не усмотреть в этом доброго отношения и внимания ко мне Льва Николаевича, который, конечно, понимает, что чтение таких писем нужно мне, как намеревающемуся сделать то же, что сделали эти люди.

В Ясной Лев Николаевич задержал меня еще на час — полтора приблизительно, для того чтобы я внес в корректуру январского «На каждый день» новые поправки, сделанные им в черновой, опять-таки по своему усмотрению. Я сообщил Льву Николаевичу, что ко мне от Чертковых приехали двое, — Ф. X. Граубергер и Я. А. Токарев, которые желали бы повидаться с ним и просят его указать время для этого.

— Когда угодно, — сказал он. — Но лучше все-таки вечером. Да я сегодня и сам к вам заеду, часа в три, когда поеду кататься.

Вернувшись, я сообщил нашим гостям радостное известие, что Лев Николаевич сам приедет в Телятинки, и мы стали ждать его.

Токарев и Граубергер оказались очень приятными и интересными людьми. Оба давно уже состоят почитателями Льва Николаевича и его единомышленниками. Из них один, Токарев, — торговец в большом саде на Волге, скромный, деликатный человек, малоразговорчивый сам, но к речам других прислушивающийся весьма внимательно. Граубергер — садовод и сельский хозяин, бывший раньше народным учителем.

В противоположность Токареву — горячий спорщик. На своей родине он устраивает диспуты с православными священниками, разные собрания и пр., — словом, является настоящим «толстовским миссионером».

Без пяти минут три, сидя в своей комнате, я сказал одному из гостей:

— Что-то нет Льва Николаевича. Да, впрочем, он сказал, что, может быть, заедет…

В то же время мне почудилось в окно, что к нам кто-то проехал. Я поспешил на улицу. Только что отворил дверь своей комнаты и вышел в проходную, как отворилась противоположная дверь в эту комнату, из сеней, и вошел Лев Николаевич, в своей желтенькой шапочке, в валенках, в синей поддевке, с хлыстом в руках, окруженный нашими домочадцами.

— Здравствуйте, — обратился он к Маше Кузевич (девушка, живущая у Чертковых и обучающая грамоте деревенских ребятишек. — В. Б.)и деревенским детям.

Те отвечали.

Я провел Льва Николаевича к себе в комнату, взял у него и положил на стол хлыст, ремешок, которым он подпоясывался, бережно развязал ему башлык и снял с него поддевку, повесив ее на гвоздь. Лев Николаевич сел на стул у стола. В комнате моей собралось еще человек пять кроме меня: Е. П. Кузевич (управляющий хутором), Токарев, Граубергер и Скипетров, который опять к нам приехал. Пришел однорукий работник Федор и направился к Льву Николаевичу:

— Здравствуйте, Лев Николаевич!

— Здравствуйте, — сказал Лев Николаевич и приподнялся, протягивая ему руку.

Я пошел за стульями, а Лев Николаевич обратился с расспросами к Токареву и Граубергеру. Граубергер передал ему письмо из Москвы, от И. И. Горбунова- Посадова.

— Извините, — сказал Лев Николаевич, распечатывая письмо. Он начал читать его про себя, но затем прочел вслух.

Горбунов писал о новых изданиях «Посредника», вышедших и предполагающихся, о суде над ним за издание Спенсера и Гюго, о своей усталости и решимости все-таки не бросать работы ^[36].

— Это приятно! — сказал Лев Николаевич. — Очень хорошее вы мне письмо привезли.

В разговоре с Токаревым о его детях Лев Николаевич коснулся вопроса о воспитании и сообщил свою мысль о самоучителях, развив взгляд на план этого дела, о котором он подробно толковал с Буланже.

— Вы устали, наверно, Лев Николаевич? — спросил я, узнав, что он приехал вовсе не в санях, а верхом, в сопровождении слуги.

— Нет, ни крошечки! — воскликнул Лев Николаевич.

Затем через некоторое время он встал. Я так же бережно помог ему одеться, и на душе у меня было самое радостное чувство.

— Ну, прощайте! — произнес Лев Николаевич и стал пожимать протягивавшиеся к нему руки.

Кстати, Граубергера и Токарева он просил приехать к нему завтра в таких выражениях:

— Приезжайте днем, к часу, когда по — нашему, по- дурацкому, бывает завтрак, а у добрых людей — обед.

Он вышел в проходную комнату. За столом сидели ученики и ученицы Маши Кузевич — деревенские ребятишки.

— Вот, Лев Николаевич, народу-то у нас сколько! — сказал я ему.

— Хороший народ! — воскликнул Лев Николаевич и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес:

— А ну-ка, покажи, какая у тебя книжка, — и стал перелистывать ее.

Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.

— А ну, прочитай что-нибудь, я хочу посмотреть, как они успевают.