Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Позже приехал старый знакомый Толстых, князь Д. Д. Оболенский, разговорчивый, добродушный старик. Лев Николаевич называет его Иовом, ввиду того что Оболенский перенес ряд сокрушительных ударов судьбы: потерю большого состояния, преждевременную и часто трагическую смерть нескольких детей и т. д. Теперь Оболенский занимается и журналистикой и, между прочим, свои посещения Ясной Поляны описывает в «Русском слове». Это дает ему некоторый заработок.

Разговаривали о судебных делах, которыми интересовался Лев Николаевич, о присяжном поверенном Б. О. Гольденблате из Тулы, который вел эти дела. Оболенский читал вслух речь кадета Караулова в думе против сметы синода. Речь, сильная и искренняя, всем и Льву Николаевичу понравилась ^[70].

Сегодня один корреспондент писал Льву Николаевичу: «Еще прошу выслать мне две книги: химию экспериментальную и органическую» ^[71].

В другом письме читаем следующее: «Открываю вам свою тайну, которую я хранила чуть не три года: я хочу, ужасно хочу учиться на писательницу».

20 февраля.

Утром Лев Николаевич жаловался мне, что ему плохо работается над предисловием к статье Буланже о буддизме.

— У меня теперь такая интересная работа над книжками из «На каждый день», а это предисловие отвлекает меня и ужасно мешает мне.

Надо сказать, что Лев Николаевич переделывал его уже раз шесть — семь.

— Я, старый хрен, — говорил он за обедом, — уж таков, что если не хочется писать, нет расположения, то напишу хуже, чем волостной писарь.

— Значит, нужно вдохновение, нужно, чтобы посетила муза? — спросил М. С. Сухотин.

— Да, нужно, чтобы была такая потребность писать, чтобы от нее нельзя было отделаться, как от кашля…

С утренней прогулки Лев Николаевич вернулся вместе с норвежским журналистом, бывшим русским подданным, Левиным ^[72].

— Вот друг Бьёрнсона! — представил он его.

И тут же с оживлением рассказал о маленьком эпизоде, случившемся с ним на прогулке. Он захотел что-то записать, развернул свою складную трость-стул и уселся. В это время подрались около него собаки и одну чуть не загрызли. Он прикрикнул на них, собаки разбежались, а вырученный им черный кобель Жулик из благодарности бросился к нему и вскочил на него обеими лапами, — и не успел Лев Николаевич опомниться, как — «чебурах вверх ногами, прямо в снег!»

Поговорив с Левиным, Лев Николаевич оставил его до вечера, а сам, как всегда, отправился работать.

Зачем-то зашел он в нашу «канцелярию». А я как раз перед этим разговаривал с С. М. Белиньким, ремингтонистом, присланным в Телятинки Чертковым для услуг Льву Николаевичу и посещающим ежедневно Ясную Поляну, о том, что как будто Лев Николаевич с некоторого времени стал писать гораздо разборчивее, чем раньше. Когда вошел Толстой, Белинький стал просить его не стараться писать разборчивее.

— А разве вы заметили, что я разборчивее пишу? Как же, это нехорошо, что я все пишу неразборчиво! Все забываю: начну хорошо писать, а потом незаметно опять плохо…

— Это все ваша экономия на бумагу, Лев Николаевич, — заметил стоявший тут же М. С. Сухотин, — все вот так, так уписать, чтобы места меньше заняло!..

— Ну вот, теперь надо только экономию бросить, — засмеялся Лев Николаевич, — и будет все хорошо.

Это верно, что Лев Николаевич, с его бережным отношением к произведениям человеческого труда, старается очень экономно тратить бумагу и использовать всякий клочок ее. Он, например, отрывает чистые, не записанные половинки от получаемых им писем и на них иногда пишет свои ответы или употребляет их для черновиков. Если не ошибаюсь, эта же черта — экономия на бумагу — свойственна была Дарвину.

Кроме норвежца, под вечер приезжал тульский адвокат Гольденблат с двумя детьми и беседовал со Львом Николаевичем о судебных делах, которые интересовали последнего, и о проектируемом посещении Львом Николаевичем одного из заключенных в тюрьме. После обеда Гольденблат уехал.

Вечером между Львом Николаевичем и норвежским журналистом шла долгая и интересная беседа.

— У вас в Норвегии прямо рай! — говорил Лев Николаевич. — Право, я поеду к вам. И знаете, хорошо, что у вас климат плохой, который мешает разным дармоедам наезжать к вам. Ведь у вас мало туристов, да? Вот только бы эти дармоеды к вам не ездили.

Левин распространился о высоте норвежских законов, о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещается законами.

— Ну, это меня уж не так прельщает, — сказал Лев Николаевич. — У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, — все держится на законах, — значит, на городовом, как последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что все держится на городовом, последней инстанции насилия, но стал отстаивать норвежских городовых, как вежливый и прекрасный народ.