Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Купец уехал, видимо облегченный беседой со Львом Николаевичем (его мучил страх загробных страданий) и с подарком Льва Николаевича, портретом его с собственноручной надписью. Причем купец обязательно настоял, чтобы Лев Николаевич написал на портрете: «Дарю такому-то». Это «дарю» особенно ему хотелось иметь на портрете. И Лев Николаевич так и написал.

После завтрака я сопровождал Льва Николаевича в его верховой прогулке. Он ездил в деревню Овсянниково, за шесть верст от Ясной, проведать больную М. А. Шмидт. Сначала он ехал было шажком и я думал, что мы так и будем ехать все время, — и что же? С половины дороги, а особенно на обратном пути, Лев Николаевич ехал временами такой крупной рысью на своей прекрасной лошадке Дэлире, что мне пришлось поспевать за ним галопом. Сидит он на лошади прекрасно — прямо, держа поводья одной левой рукой и подбоченясь правой. А когда летит, то очень красив: лошадь выбивает копытами снежную пыль, навстречу ветер, седая борода блестит на солнце.

Вечером М. С. Сухотин и Софья Андреевна, когда Лев Николаевич отдыхал еще у себя, подсмеивались, что Лев Николаевич любит похвастать умелой и быстрой ездой и что, наверное, он хотел меня удивить. Между тем, видимо, сегодняшняя поездка его утомила. Ему нездоровилось. К тому же у него отчего-то разболелось колено правой ноги. Душан боится, что это начало припадка болезни закупорки вен, которой страдает Лев Николаевич.

После чая Лев Николаевич читал с Михаилом Сергеевичем полученные сегодня французские статьи о «La Barricade» Бурже.

Между прочим, сегодня он получил хорошее письмо от одной девушки из Пятигорска. Недавно она писала ему, что хочет отравиться и уже купила карболовой кислоты. Лев Николаевич отвечал и послал ей книг. Теперь девушка эта сообщала ему, что три дня после получения его письма она колебалась, не зная, что делать, но, наконец, выбросила карболку и теперь начинает убеждаться, что жизнь не есть сплошное зло и что человеку доступно благо, к которому он стремится. Письмо — очень искреннее, не дающее никакого повода думать, чтобы написанное в нем было неправдой ^[77].

24 февраля.

Лев Николаевич нездоров. Утром он еще гулял, но больше из дома не выходил и даже не завтракал.

Из Петербурга приезжал дамский портной, автор портновского учебника. Провел в Ясной целый день и очень всех утомил. Расположился в одной из нижних комнат, как у себя дома, вечером обедал. Разослал всем своим знакомым открытки с приветом из Ясной Поляны. Все уговаривал Софью Андреевну принять от него в подарок сшитую им шелковую муфту. Но Софья Андреевна категорически от муфты отказалась, заявивши кстати, что она лично считает приличным только употребление меховых муфт. Татьяну Львовну портной принялся учить метать петли…

В конце концов мы не знали, что делать с человеком, никак не хотевшим понять, что он уже достаточно злоупотребил вниманием хозяев.

Наконец Лев Николаевич позвал портного в маленькую гостиную, и между ними произошел короткий разговор. Как после передавал сам Лев Николаевич, он сказал портному, что у каждого есть свое дело, — свое у него, Льва Николаевича, и свое у портного, — и что лучше без особой нужды не отрывать друг друга от этого дела. Высокая, вылощенная фигура портного выскользнула из гостиной и моментально ретировалась из яснополянского дома.

Получено письмо из Москвы от Малахиевой, сотрудницы «Русской мысли», в котором она просит Льва Николаевича позволить приехать в Ясную Поляну хоть на самое короткое время Льву Шестову, философу. Посоветовавшись с Михаилом Сергеевичем и расспросив меня, что я знал о Шестове как о писателе, Лев Николаевич просил меня написать Малахиевой о его согласии принять Шестова ^[78]. Надо сказать, что на это согласие особенно повлияло то обстоятельство, что, как узнал Лев Николаевич, Шестов писал против него.

В столовой заговорили как-то о земледельческих машинах. Я, вспомнив никуда не годное изложение взглядов Льва Николаевича на труд в «Очерках политической экономии» проф. Железнова, который пишет, между прочим, что Толстой будто бы проповедует необходимость возвращения к работе посредством первобытных орудий ^[79], спросил Льва Николаевича, сочувствует ли он распространению земледельческих машин и работе на них.

— Да, еще бы, — отвечал он, — как же не сочувствовать! Только я говорю, что должна быть постепенность в стремлениях.

Мысль его была мне понятна: он хотел сказать, что прежде чем выдумывать дорогие земледельческие машины, нужно, по его мнению, позаботиться об удовлетворении более насущных потребностей крестьян, — главным образом о наделении их землей.

25 февраля.

Опять Лев Николаевич утром гулял, но не завтракал и после двух часов на обычную прогулку не выходил. Все время сидел у себя в кабинете и работал, усиленно работал, гораздо больше обыкновенного.

За чаем Софья Андреевна начала декламировать стихи Тютчева, и Лев Николаевич поддержал ее, подсказывая и декламируя сам.

— Если стихотворение хорошо, — говорил он, — в нем всякое слово на месте.