Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Говорит, что творчество художника должно быть свободным. Учить мастерству нельзя. Учитель может только передать ученику свои приемы, между тем талантливый художник должен сам вырабатывать свои. Он рассказал историю своего профессорства в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. К нему записалось сначала сорок учеников, а потом осталось только два, потому что он ничему не учил и за два года был в школе только три раза. Но зато оставшиеся у него два ученика были самые талантливые.

— Отчего я леплю? — спрашивал Трубецкой. — Мне нужны деньги, за это, — указал он на статуэтку Льва Николаевича, стоявшую около, — дают деньги, — и на его лице мелькнула детская, смущенная, застенчивая улыбка. — Но надо редко лепить, — продолжал Трубецкой, — когда самому хочется. Я вижу: натура хорошая, нужно сделать натуру, и я делаю.

— Меня спрашивают, — говорил еще этот, я думаю, единственный в своем роде скульптор: — «Вы скульптор?» Нет, я не скульптор, я — человек.

4 июня.

Ездил в Ясную с Димой Чертковым и баронессой Ольгой Константиновной Клодт. Она — пожилая особа, лет пятидесяти. Близкая родственница русских художников баронов Клодтов. Сама окончила академию по классу живописи, но давно этим искусством не занимается. Она разделяет взгляды Льва Николаевича. Старается жить трудовой жизнью. Долго жила в деревнях среди крестьян, помогая им в работах и обучая детей. Она считает трудовую жизнь более важной и более отвечающей ее религиозному настроению, чем занятие искусством. Очень проста и приветлива со всеми.

В столовой много народа. Шум. Лев Николаевич молча сидит грустный в сторонке.

Где‑то затерялся листок из альбома для автографов одной дамы — итальянки с несколькими автографами каких‑то других знаменитостей, который она прислала Льву Николаевичу для подписи. Лев Николаевич очень беспокоился за этот листок. Ввиду того, что поиски его оказались безрезультатными, решил сам написать итальянке извинительное письмо ^[208].

Где предел его снисходительной доброте!

Я спросил у Льва Николаевича, чем он теперь занимается.

— Двумя самыми противоположными вещами: тем, что мне особенно дорого и что так серьезно и важно — предисловием к «Мыслям о жизни», и самой глупейшей вещью — комедией.

О комедии:

— Я теперь бросил ее писать. Комедию гораздо труднее написать, чем философскую статью. Только представить, сколько здесь трудностей! Каждое лицо имеет свой характер, каждое лицо говорит своим языком, столкновения между всеми лицами тоже должны быть естественными. Я так обрадовался, когда узнал от Ольги Константиновны, что Арвид Ернефельт писал своего «Тита» восемь лет. Это понятно.

Лев Николаевич имел здесь в виду не О. К. Толстую, а О. К. Клодт, приходящуюся Ернефельту родной теткой со стороны его матери, тоже баронессы Клодт. «Тит» — драма Ернефельта, недавно шедшая с выдающимся успехом на финской сцене.

О предисловии к «Мыслям о жизни» Лев Николаевич говорил с необыкновенным оживлением:

— Думаю, что теперь скоро кончу. Да, да, мне самому кажется, что это так хорошо. Знаете, как‑то это само собой поднялось у меня, эти три пункта — усилия: против похотей тела — усилие самоотречения, против гордости — смирения и против лжи — правдивости. Это верно! Очень важно, хорошо… Буду кончать! Ну, до свиданья!

5 июня.

Утром в Телятинки пришел крестьянин — писатель С. Т. Семенов и скоро ушел, как‑то незаметно для всех, в Ясную, где я его снова и встретил. В рубашке, в пиджаке. Похож на подрядчика. Жесткое выражение лица, маленькие бледные глаза, рыжеватая клинышком бородка. Лев Николаевич мало говорил с ним. О любви Льва Николаевича к Семенову как к писателю я уже неоднократно упоминал.

Просмотрев мои дела, Лев Николаевич оставил меня обедать.

Трубецкой лепит его. Выходит очень похоже. Фигура Льва Николаевича бесподобна! Особенно голова. Взгляд понимаешь не сразу, а хочется вглядеться в него и так же задуматься. Выражение лица Льва Ни — колаевича на статуэтке Трубецкого напомнило мне чуть — чуть выражение, которое я видел у Льва Николаевича в вагоне, по дороге в Кочеты.

Трубецкой говорит, что я заметил главное достоинство его работы: что у глиняного Льва Николаевича «даже есть глаза».

Лев Николаевич позирует художнику, сидя в кресле или стоя и разговаривая. Трубецкой так деликатен, что не заставляет его ни переходить с места на место, ни поворачиваться, а сам переносит подставку с своей статуэткой: быстрые, тяжелые, неуклюжие, но осторожные, медвежьи движения. Лев Николаевич передразнивал их: согнув колесом руки и ноги, переваливаясь с ноги на ногу, побежал… Засмеялся и бросил.

Видимо, он любит Трубецкого, это «большое дитя», необыкновенного человека.

Идет дурочка Параша, старая толстая женщина с улыбающимся лицом.

— Мажет! — говорит она, указывая на скульптора.

— Здравствуй, Параша! Это кого же он мажет, кто на лошади‑то сидит? — спрашивает Лев Николаевич.

— Да ты! — смеется и закрывает рукавом лицо Параша.

Лев Николаевич рассказывает Семенову: