Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1

Не успел я порасспросить крикунов, где они его видели, как граф вошел в школу, и ребята буквально облепили его, как рой пчел унизывает куст или дерево после своей роевни. Так что минут десять положительно не было возможности подойти к нему и поздороваться. Он уже сам вспомнил про меня, когда мальчуганы один перед другим рассказывали ему, что они сделали в его отсутствие… Граф подошел ко мне, поздоровался и за что-то поблагодарил…

В тот же день граф, не отдыхая, провел в школе почти весь день до позднего вечера, так что мне не пришлось как следует не только пообедать, даже и чаю напиться. Затем и последующие дни, исключая праздников, проводились мною так же, как и первый по его возвращении, и так продолжалось до самого отъезда его за границу[226], то есть месяца полтора или два, никак не менее.

Встанешь, бывало, утром часов в шесть или семь, никак не позднее, а ребята уж тут как тут. Некоторые на дворе играют в снежки или в коридоре упражняются в гимнастике, другие в школе читают, пишут, считают или играют и т. п. Часов в восемь утра, а иногда и ранее приходит сам граф, сидит и занимается часов до 11 или 12 дня. При нем я считал неловким уходить из школы. Затем он уходит и говорит мне:

– Побудьте с ними до моего прихода – я сейчас вернусь.

Я, конечно, сижу и жду его часов до четырех пополудни. Он приходит, я ухожу по его, конечно, предложению обедать. Часов в пять или шесть опять являюсь в школу, и граф уходит обедать. Я же сижу с ребятами до 7 часов вечера[227]. В сумерках, не зажигая огня, рассказываю им сказки, а впоследствии истории по закону божию или русскую. Вы спросите: когда же ребята-ученики обедают? Они свободно располагают своим временем, не стесняясь никакими часами своих занятий, как это и заведено было и сейчас водится в организованных школах. Одни уходят, другие приходят, и так с раннего утра до позднего вечера. Да что я говорю – вчера – до полуночи! Разве самому графу бывает не время заниматься вечером, – тогда, что называется, прогоняли ребят из школы. И то не мы с графом, а сторож. У нас же не хватало духа прогонять их, разве все уснут под столом. Тогда, разбудив уснувших, мы с графом идем провожать ребят на деревню, а если случится непогода, запрягают дровни в одну или в две подводы, смотря по количеству ребят, и мы опять-таки едем или идем, развозим или разводим по дворам. Причем частенько приходилось нам слышать ворчанье матерей. Стучим, например, к Матрене Козловой.

– Кто там? – спросит Матрена.

– Отопри, Матрена! Это мы. Возьми ребят своих.

– Эх вы, шатуны полуношные! Видно, вам делать-то нечего! Ребят только балуете да добрых людей беспокоите!

Сказать откровенно, вначале я не чувствовал усталости от постоянных занятий в школе, так как граф постоянно своим присутствием воодушевлял или, как теперь говорят, взвинчивал меня; с другой стороны, самая школа не утомляла меня благодаря отсутствию казенщины. Никто здесь никого не обязывал быть навытяжку, как стоит солдат на часах. Всякий чувствовал себя как дома, попросту, без затей, и это вовсе не указывало на отсутствие порядка; напротив, такой был именно порядок школьных занятий. Кажущиеся беспорядки были здесь принципиальны, ибо граф вел занятия не по учебникам дидактики, а по тому плану, который выработала его гениальная голова, желая школу превратить в семью. Ребята приходят, уходят, не спрашиваясь ни у кого, сами берутся за дело такое, какое хотят делать, не чувствуя себя ограниченными какими-либо насильственными для них правилами. И все выходило так просто, как будто так и следовало делать ‹…›.

Составилось о Яснополянской школе на этом основании неправильное мнение, которое я не раз слышал, что будто школа Льва Николаевича похожа вроде на цыганский табор или на сельскую сходку со всеми ее дикими безобразиями. Все это ложь: особых шалостей в школе никогда не замечалось, – разве уже явится какой-нибудь беспардонный шалун и начинает в школе затевать уличные игры; так такого шалуна сами ребята сейчас же проводят из школы без церемоний. Был у нас такой шалун – Федька Резун, несказанный мастер на шалости. Но лишь только он забалуется, как ребята начинают его урезонивать:

– Ну, Федюха, если хочется тебе играть, ступай на улицу, а нам не мешай. Тебе небось не понравится, если ты будешь молотить на гумне, а мы придем к тебе да будем играть на току?

Впрочем, бывали случаи, что на таких, как Федька Резун, никакие доводы товарищей не действовали. Тогда начиналась товарищеская потасовка, для укрощения которой мне приходилось принять меры усмирения; но граф в таких экстренных случаях уходил из школы, в дела ребят не вступался. Но, повторяю, все это было весьма редко.