Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

С. Я. говорил когда-то — в человеке три стихии: дух, душа, тело. Дух и тело — это нечто благое и сильное. А душа, психология, отношения — это ад на земле.

«Другому как понять тебя»[475] — и как мне понять этого другого, если мы и физически и душевно — разные? А без понимания и любовь бессильна.

В каждом из нас, писал Герцен, сидит свой деспот, свой Николай Павлович.

А уж когда в нас поселяется болезнь… Уу! Тогда мы понимаем только тех, кто болен совершенно тою же. А как назло, все больны разными… И потому все растет, растет одиночество, разъединение и мечта: остаться бы совсем одной, чтобы никому ничего не объяснять про себя: что я могу, чего не могу, почему не могу, что мне нужно, как мне нужно.

328. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Комарово. 7.IV.71.

Дорогая Лидочка!

Посылаю Вам ту заметку, которую я читал на вечере памяти Корнея Ивановича.

Если бы не Люша, я бы читать ее не стал. Люша благословила и уговорила.

Ваше письмо я получил. В том, что Вы пишете о дурных отношениях между хорошими людьми, — много верного, справедливого. Но всегда ли так было? И если не всегда, то почему именно сейчас? И почему не только среди людей нашего поколения (здесь можно найти объяснение в возрасте, болезнях, истрепанных нервах), но и у молодых?..

329. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

13/III [IV] 71.[476]

Дорогой Алексей Иванович.

Написала только что 7 писем, диктуя в диктофон. И так заболело сердце, что одно — Вам — позволяю себе писать от руки.

(Диктофон у меня ослепительный, но до чего же я не терплю результат!)

Получила Ваше письмо и воспоминания. Спасибо. В них протестую против одной мелочи: громоздкой чернильницы. К. И. ненавидел массивные чернильные приборы и, когда ему дарили их, кричал: «Что я — присяжный поверенный или зубной врач?» И до конца дней у него не было прибора… Так что уж оставьте просто «чернильница» — если можно.

А вообще-то воспоминания прелестные и, я надеюсь, это только начало.

Вы согласны со мной, что отношения между людьми, даже хорошими, часто бывают дурны, и спрашиваете, чем я это объясняю и почему это так именно теперь. Я не думаю, что именно теперь. Ну, конечно, теперь может быть хуже, чем в другие времена, потому что люди живут скученнее, да и нервы истрепаны. Но это было всегда. Если читать, например, как я читала много лет, письма Герцена к Огареву, жене, второй жене, детям, друзьям (письма не менее гениальные, чем, скажем, «Былое и Думы»; самые гениальные письма из мне известных; надо только пропускать переписку с невестой /30-ые/, а начинать, скажем с 52 г., доходить до 70-го, а потом кидаться в 40-ые) — так вот, если читать письма Герцена к родным и близким, в которых он с гениальной выразительностью пытается им объяснить — себя, их, отношения внутри семьи, гибельность этих отношений и т. д., и т. п. — и все это с великой любовью и абсолютно безо всякого толка, безо всякого результата, то… научишься радоваться чьему-нибудь пониманию чего-нибудь в тебе или своему чего-нибудь в другом — как самому неожиданному счастью, как чуду.

Кроме того, научишься еще более любить и чтить искусство: только оно способно объяснять людям людей.

— А почему так? — спрашиваете Вы.

А потому, что люди созданы по-разному. Они разные. У каждого свой горб, своя мозоль. Хорошее воспитание научает не наступать на чужие мозоли и делать вид, что не видишь чужого горба; это отлично; это делает совместную жизнь выносимой — но ведь по существу это ничего не меняет.

_____________________

Элико рассказала мне, что Вас сильно рассердил Элик. Да, это злая машина. И, если у Вас есть силы, не уступайте: Ваши воспоминания об С. Я., как К. И. говорил, — «классические», полны любви и очарования. Я спросила у К. И., не находит ли он обидным для С. Я. разговор о деньгах, он ответил:

— Когда вещь написана с такою любовью к человеку, как воспоминания Алексея Ивановича о С. Я. — все можно написать, даже дурное.

И письма они не имеют права вымогать у Вас.

_____________________

На днях заходила я к В. В.[477] — в Переделкине. Лежит. t° 38. Боль в голове и в ноге. Тромбофлебит и повышенное давление.

Объясняет:

— Я 6 часов работала с Эликом. Жадный, тупой и грубый человек. (Она ведь делает том С. Я. для Библиотеки Поэта). Торгуется из-за каждой строки. Я так измучилась с ним, что повысилось давление и сделался тромб.

А ведь этот том Маршака — единственное спасение его литературного дела. В Собр. Соч., сделанном Эликом, он загублен, утоплен. Библиотека Поэта — избранное. Это спасение. И хотя В. В. не Бог весть кто, а все-таки потоньше Элика.

_____________________

К сожалению, все мы в том возрасте, когда за все приходится платить не душевной, а физической раной.

Мне было ее очень жаль, отчаянно.

330. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Комарово. 13.V.71.

Дорогая Лидочка!