Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

О Герцене. Я уже лет 20 твержу всем (и уже всем надоело), что Герцен — это не «Кто виноват?» (посредственный роман), и не «Сорока-воровка» (плохая мелодрама), и не «Поврежденный», и не «Доктор Крупов», а — «Былое и Думы» и — не менее гениальные — статьи в «Колоколе» — «Концы и Начала», «Письма к старому товарищу», «Плач», «Убили», «1831–1863», «Письма к противнику», «Письма к путешественнику», «Письма к будущему другу» — да и просто многие письма, частные письма Герцена 50-х, 60-х и некоторые 40-х годов. (Невыносимы письма к невесте.) Статьи из «Колокола» тесно связаны с «Былым и Думами» и… с «Дневником писателя» Ф. М. Достоевского. Вообще «Колокол» — это ведь тоже своего рода «Дневник писателя». И вот тут его гений.

Вы пишете, что у Герцена неудачно слово «вешальщица». Да, по-теперешнему — гардеробщица. Но в его время слово «гардероб» означало не ряды вешалок в вестибюле, а самую одежду: «весь ее гардероб состоял из двух платьев». «Гардероб» — как место хранения пальто — это плод последнего десятилетия.

Вот пока об Александре Иваныче — все.

Очень рада, что Машеньку заинтересовала блоковская пластинка. Там только Рождественский ужасен.

488. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

9/V 81.

Дорогой Алексей Иванович. Я надеюсь, Вы уже получили мое письмо от 25 апреля. А я Ваше от 30/IV получила только вчера — 8/V — вечером, потому что оно пришло сразу после моего отъезда на дачу, и я вернулась вчера вечером.

В Переделкине милиция принимает строгие меры: за последние 2 недели воры побывали в трех дачах — у вдов: Малюгина, Гринберга, Вадковского. Но у нас, конечно, ничего не случится, потому что мы с Кл. Изр. не покидаем дачу ни на минуту — это раз; а кроме того «моя милиция меня бережет» (побывала недавно) — это два.

Но возвращаюсь к Вашему письму.

Нет, дорогой друг, Ваша критика меня ничем не задела, не оцарапала, не обидела; если что меня обидело, то это Ваше предположение, что Ваша критика обидела меня… Я Вам за нее глубоко признательна, она исходит из Вашей любви к литературе, из Вашего поразительного чутья к языку, слуха к слову. Очень Вас прошу, когда найдете новые нескладицы или ошибки — фактические или в стиле, — браните меня и поправляйте без всякого стеснения.

_____________________

Я сейчас пишу об Матвее Петровиче (2 декабря ему исполнилось бы 75 лет) и очень от этого устаю, физически и душевно. Все приходится ворошить. Пишу «для себя» — ну, может быть, для Вас, для Люши и Фины, для Г. И.[662], который был его лучшим, ближайшим другом. Собственно об М. П. выходит у меня мало (с 6 августа 37 г. я мало о нем знаю), но о себе — много и очень горько.

Вообще в нашей семье — сплошные юбилеи: 2 дек. 81–75 лет М. П., а 82 весь юбилейный: К. И. — 100 лет, мне 75, а Люше 50… Будьте здоровы.

489. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

23/V 81.

Дорогой Алексей Иванович.

Проводив благодетеля[663] до калитки, я вернулась в дом. Уже на крыльце услышала настойчивый телефонный звонок. Взяла трубку. Это Люша сообщала мне, что по решению Президиума Правления Союза Писателей мы должны не позднее чем через месяц освободить переделкинскую дачу.

Итак, музей, существующий и работающий 12 лет, музей, через который прошло около 27 тысяч человек — взрослых и школьников, — должен быть нами разрушен: 5 тысяч книг, картины Коровина, Репина, Григорьева, письменный стол К. И., его мантия, его рабочая лампа — словом весь его мир должен быть разрушен, уничтожен, а дача передана кому-нибудь из «молодых» и перестроена по их вкусу. Люша по телефону прочла протокол. Он имеет характер трагикомический. «Следует навести порядок в писательском городке. На даче Пастернака живут вдовы его сыновей; Катанян насильно вселился в дачу своих родителей; такой-то допустил сгорание гаража» и т. д.

Очень хорошо о вдовах сыновей Пастернака: младший сын Б. Л., Леничка, действительно умер; старший же, Евгений Борисович, к счастью, жив; его милая жена, Алена, отнюдь не вдова, и оба не покладая рук собирают, комментируют, публикуют наследие Бориса Леонидовича.

Так отметит Союз Писателей столетие со дня рождения К. И. (1 апреля 82). Уничтожением его дома. И статьями в газетах о «любимце советской детворы».

Я еще не собралась с мыслями. В. А. Каверин предполагает обратиться с каким-то письмом к т. Демичеву и Зимянину. Люша позвонила в Охрану Памятников Старины, чьи сотрудники часто бывали у нас. Потом позвонила директору городка[664]: он выражал ей горячее сочувствие: «я, Е. Ц., все понимаю, но поймите — я только исполнитель, я ничего не решаю, мне предписали». — «Имейте в виду, — сказала Люша, — что если вы исполнитель, то вам и придется исполнять уничтожение дома: я ни одной вещи из дома не вывезу». Потом она позвонила в Союз и потребовала, чтоб ей прочитали решение. Ей прочитали, но назвать подписи отказались.

Я всегда знала, что этот день настанет, каждый раз думала об этом, когда поднималась по лестнице в неприкосновенные комнаты К. И., к его столу, к его японскому паровозу.

Но не могу сказать, чтобы была готова подняться в последний раз.