Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Борис Степанович[190] негодовал на тот способ, каким работал С. Я. В самом деле, С. Я. часто (особенно в последние годы) работал неправильно (спешка, требования начальства, план — да и во вкус вошел). Но как редактировал Б. С.! Вы видели? Я видела. Он просто писал за автора. Я видела это сама, да это ясно и из воспоминаний Ивантера, Гарф[191]. Так что именно он менее всех имел право негодовать. Тем более что его-то никто никогда не правил.

_____________________

Глава об С. Я. трудна будет, Вы правы, но не труднее тех, которые я пишу сейчас. Книга моя — сущая каторга. Правда, сейчас, когда я уже на середине пути, она пошла быстрее, она уже сама живет и развивается, как-то даже помимо меня, не дает мне спать, соблюдать режим; я уже сама за ней не поспеваю. Это, конечно, разрушает мой организм, но, с другой стороны, создает как бы наркоз, живя под которым не чувствуешь грозных опасностей и мелких неприятностей… А их — хоть отбавляй. У меня сплошные неудачи и конфликты — с Детгизом, с Учпедгизом — я совсем потеряла способность ладить с чиновниками, не вылезаю из стычек, и всегда терплю поражения. Но это все забываешь, когда внутри пишется, уже как бы сама собой, книга. Ешь — она пишется, ляжешь — пишется. Слова и ручка не поспевают за ней.

_____________________

От Тани Белых я получила милое письмецо. Она пишет: «я и не знала, что у моего отца были еще друзья, кроме Л. Пантелеева». Она это написала не в упрек; но я восприняла как упрек, и заслуженный. Я с ее отцом никогда дружна не была; а все-таки он был наш товарищ, и надо было помнить, что у него осталась дочка.

Корней Иванович молодцом, много работает.

Очень он был потрясен — так же, как и я — смертью Михаила Михайловича. Напишите нам о его последних днях. Он ведь был недавно в Москве, был в Переделкине. Он уже и тогда казался «полуразрушенным, полужильцом могилы…»[192]. Какая это потеря для литературы — смерть Зощенко! (А не смерть Замойского[193], как полагает сволочь из «Лит. Газеты».)

107. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Разлив, 6.VIII.58 г.[194]

Дорогая Лидочка!

Вы просите меня написать о последних днях Михаила Михайловича. Ничего не знаю, давно не видел его, перед отъездом на дачу собирался заехать, навестить — и не собрался.

О его смерти узнал из коротенького объявления в «Ленинградской Правде». Я все еще болен был, лежал, но упросил Элико взять меня на похороны. Между прочим, мы боялись, что его уже похоронили. Как и следовало ожидать, телефон Союза Писателей не откликался. Элико позвонила Л. Н. Рахманову и выяснила, что панихида и вынос — в Союзе, в 12 ч. Чудом поймали на шоссе такси и вовремя прибыли на ул. Воинова.

Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за все это «мероприятие», хватило ума и такта удалить их.

Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодежь, а молодежь Зощенко не знала. Все-таки ведь 12 лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко — это где-то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было.

И все-таки наше союзное начальство дрейфило.

Гражданскую панихиду провели на рысях.

Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или не достаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенке он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или Е. Марьенкове[195].

Выступил Б. Лихарев. Позже жена его призналась Элико, что все утро он так волновался, что поминутно пил валерьянку и глотал какие-то таблетки.

Вытаращив оловянные глаза, пробубнил что-то бессвязное Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрек:

— До свиданья, тов. Зощенко.

И вдруг —

— Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову.

Это малоприятный человек. Многие отзываются о нем дурно в высшей степени. Выступает он всегда с актерским наигрышем. И здесь, у гроба М. М., когда Борисов, получив слово, выдвинувшись из толпы, прикусил «до боли» губу, потом минуты две щелкал (буквально) зубами, как бы не в силах справиться с волнением, — мне вспомнилось, как смешно и похоже изображал Борисова Е. Л. Шварц. Точно так же, не в силах справиться с волнением, щелкал Борисов зубами, выступая на траурном митинге, посвященном Сталину. Тогда он, говорят, еще и воду пил.

Но на этот раз он сказал (из каких побуждений — не знаю) то, что кто-то должен был сказать.

Начал он свое слово так:

— У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена, у верующих и неверующих был и сохранился обычай — просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что М. М. Зощенко был человеком великодушным. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало.