Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Дорогой Алексей Иванович. Ничто не могло обрадовать Корнея Ивановича так, как Машенькин дневник. Я сама прочитала ему вслух две первые порции. Дневник удивительный по точности, тонкости и артистизму записей, по совпадениям с «От двух до пяти», по интересности самого материала. К. И. в те дни было хуже, но он реагировал восторженно на каждую строчку и просил меня написать Вам, что Вы будете первым, кому он напишет поправясь, и что он будет просить у Вас разрешения опубликовать дневник в следующем издании «От двух до пяти», если Вы не собираетесь публиковать его сами.

О себе сказать нечего. Надо браться за книгу о Герцене, на которую у меня договор, а душа к этому колоссальному труду совсем не готова.

Корректуру книги о редакторе обещают через 10 дней.

Тусины последние дни все время перед глазами и в сердце. И вся ее жизнь — наша жизнь — просматривается теперь с новой точки.

Написали ли Вы С. Я.?

132. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Комарово, 5.IV.60 г.

Дорогая Лидочка! Оба Ваших письма я получил. Простите, что не сразу ответил. Сначала был занят печатанием выжимок из «Нашей Маши», потом Вы загрузили меня Маршаковской «анкетой».

То, что С. Я. пишет предисловие к «Шкиде», было для меня полной неожиданностью. Об этом, т. е. о предисловии, насколько мне известно, хотели просить В. Ф. Панову.

Во втором письме Вы ничего не пишете о здоровье Корнея Ивановича. Лучше ему? Встает? Ходит? Выходит?

Мне стыдно, что я загрузил его таким огромным количеством шлака. Вряд ли он найдет там что-нибудь стоящее для своей «От двух до пяти». А кроме того, все это, т. е. дневниковые заметки, написано таким ужасным языком! Ведь я, когда «сочиняю», по десять раз переписываю, а дневник пишу, ясное дело, без черновиков, перечитывал же его торопясь, без малейшей правки.

Неужели «все вокруг говорят о моих огоньковских рассказах»?[211] Если и говорят, то вряд ли хорошо. И какие же это, простите, рассказы? Это редакция их так обозначила, а вообще-то это — не больше как заметки из записной книжки. Не в оправдание себе, а в утешение могу сказать, что журнал выбрал и опубликовал не лучшее из того, что я им дал.

133. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

17/IV 60.

Дорогой Алексей Иванович.

Только сегодня прочитала я Ваши рассказы. По правде сказать, впечатление у меня сложное. Не всякая запись, даже самая мастерская, но мимолетная, оказавшись перенесенной на страницу журнала, обретает силу литературного произведения. Ведь «Трус» или «Честное слово» или даже «Маринка», вероятно, тоже родились из записей. Но они состоялись, родились — а эти не совсем. В чем тут дело, определить не берусь — в легковесности, что ли? Более всех мне понравилась «Настенька». Семья нарисована точно, сильно, ярко, по-пантелеевски. Так и вижу сытых папу и маму и сытую принцессу. Но и тут — конец, вывод — мелок. «Всепоглощающая любовь» тоже написана отлично, но она слишком длинна для такого мелкого бытового вывода.

Теперь Алексей Иванович, дорогой, хочу Вам сказать одну вещь, на которую Вы, пожалуйста, не сердитесь. Говорю Вам по секрету, полномочий не имею никаких, даже напротив, имею запрещение. Но «ради мира и дружбы» решила запрет нарушить. Только Вы меня не выдавайте.

Дело в том, что на Вас обижен С. Я., и я думаю, что Вам следует знать это… В Вашем письме к нему (в ответе на вопросы) Вы (по его словам) не прибавили к деловым ответам ни единого звука участия[212]. Это его обидело. Когда я ему сказала: «наверное, А. И. просто очень торопился, я требовала от него ответов самых скорых», — С. Я. этого объяснения не принял и стал жаловаться, что Вы с ним вообще последнее время сухи. «Только не пишите ему».

Быть может, это все ему кажется. Быть может, так и есть, и Вы имеет основания быть с ним сухим. Все может быть. Но, милый друг, сейчас у него такая страшная пора жизни, что он нуждается в милосердии.

Простите меня.

134. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Комарово, 23.IV.1960 г.

Дорогая Лидочка!

Письмо Ваше получил с опозданием, т. к. неделю пробыл в Ленинграде и только вчера вернулся.

Спасибо Вам за отзыв о моих огоньковских рассказах. Как и за доброе вмешательство в мои отношения с Самуилом Яковлевичем. Я ему уже написал. На Вас не ссылался, говорю — дошли слухи. А это — правда, потому что о том же говорила мне и Александра Иосифовна.

В Вашем письме все хорошо, кроме последней строки, где Вы взываете к моему милосердию. В этом нужды нет. Самуилу Яковлевичу я писал коротко, но неверно, что я ничего не прибавил к «деловой части». Просто ему хотелось бы еще большей задушевности, тепла, участия. А мне мешало то, что письмо — деловое и касается как раз моих дел. (Это глупо, конечно.) Мешало и другое — то, что всегда мешает: говоришь «в сторону», не рассчитывая на ответ, на живой отклик. Это, действительно, очень затрудняет письмо. А С. Я. не понимает этого. Давно как-то Тамара Григорьевна говорила мне, что «все Маршаки очень плохие психологи».