Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Получил, прочел и тотчас отвечаю.

Но почему Вы послали мне одну главу и именно эту?

Все очень хорошо, умно, остро, убедительно и почти везде общедоступно. Имею в виду адрес книги: кому ее читать? Ведь единомышленников убеждать не надо, а с инакомыслящими следует говорить понятно и не очень обидно для них. И вот это условие, по-моему, в Вашей рукописи почти всегда соблюдено. (Правда, кроме инакомыслящих, есть еще вовсе не мыслящие, но не о них забота.)

Некоторые мысли сформулированы с точностью заповеди: «Если человек полагает, что замена слова или слога в рукописи — это пустяк, это непринципиально, — настоящим редактором ему не быть».

Трудно представить критерий точнее этого!

Есть ли замечания?

Показалось мне, что многовато Станиславского. То есть все интересно, все цитаты к месту, все аналогии справедливы и убедительны, но — радуешься почему-то примерам из практики литературной, хотелось бы, чтобы их, т. е. ссылок на литературные авторитеты, было больше — но это уж я — так, с жиру.

Спасибо, Лидочка! Рукопись возвращаю. Желаю хорошего. Спешу.

127. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Москва, 25.2.1960 г.

Дорогая Л. К. Возвращаю рукопись. По-моему, Вы напрасно считаете эту главу неудачной. Мне там только начало не понравилось, — страницы, где изображено утро в редакции. Статично очень, какие-то «живые картинки»… И не все портреты удачны. Я уже говорил о Юре Владимирове. Может быть, он и ходил с портфелем, но разве это характерно для него? Зачем Вам понадобился этот портфель? Да еще «старенький». Разве он помогает создать образ? Разве в Вашей памяти Юра такой? Я его помню другим. Милый, какой-то стивенсоновский мальчик, веселый, отважный, с распахнутой грудью… Капитан яхты. Стоит на крохотном своем капитанском мостике, сложив по-наполеоновски руки, грозно смотрит вперед, а яхта летит на всех парусах и вот-вот сядет на мель! (Дело происходит в Маркизовой луже, неподалеку от грозных лахтинских берегов.)

А другие обереуты?! Ведь это же был народ причудливый.

Я помню Хармса, юношу, в котелке, с пластроном[206], а позже — с бархатной ленточкой на лбу.

А Олейников, похожий на молодого Пруткова!

И все напропалую острят.

О себе я тоже говорил Вам. Если у меня был фотографический аппарат, то почему же я — весь в ремнях? Фотоаппарат носят на одном ремне. Это лестно, что Вы мне их столько придали, но думаю, все-таки, что не этим я отличался.

Может быть, застенчивый до мрачности, молчаливый, вспыхивающий, краснеющий, как девочка.

А Житков, который молча курит! Я уж не говорю о том, что в редакции, которую Вы рисуете, Борис Степанович уже не бывал. (Эта, и подобные ей, неточности огорчили меня по-своему.) Там же, куда Житков приходил, он был в центре. Молча курить он мог только демонстративно, выражая протест, а не по застенчивости или задумчивости.

И вообще «сбор всех частей» производит впечатление какой-то искусственности, выдуманности, нарочитости. Другое дело, если бы Вы писали: «бывал здесь такой-то», «часто видели эти стены», «можно было здесь встретить» etc.

Но собрать всех героев в один день, в один час и в одной комнате!..

Впрочем, все это придирчивые заметки человека, который гораздо реже бывал в редакции и гораздо хуже помнит обстановку тех лет.

Но вот мелкие замечания:

Над каким «горбатым мостиком» висит «фонарь с крошечным узким балкончиком»? Не точно! Никакого там мостика нет, а есть самый, если не ошибаюсь, широкий в Европе мостище.

Иду дальше по тексту.

Стр. 17. Пантелеев — безвестный воспитанник детского дома. Когда я встретился с Маршаком, я уже давно не был воспитанником детского дома. Я успел переменить несколько профессий, а когда познакомился с С. Я., был автором первой книги, 18-ти лет от роду.

(Может быть, выпускник петроградского детского дома? Или «Недавний воспитанник детского дома?)

Дальше у меня записано: „Добавить Гайдара, Берггольц, Евг. Шварца, Дойвбера Левина“. Но в дальнейшем у Вас о всех этих людях сказано.

Не сказано, по-моему, только о Вл. Беляеве, который появился как раз в эти годы и с помощью редакции сделал свои первые книги „Старая крепость“, „Дом с привидениями“ и др. (Между прочим, очень показательный факт, который Вы напрасно не использовали: как плодотворно сказывалась „ленинградская школа“ на творчестве молодого Беляева и сколь катастрофически отразился его отрыв от Ленинграда на дальнейшей работе, в частности, на последней: книге трилогии[207].)

Не упомянули Вы Рахтанова. А ведь он начинал в Ленинграде. Там вышел его „Чин-Чин-Чайнамен“. О том, как Маршак учил его писать, по-моему, рассказывает в предисловии к своему последнему сборнику сам Исай Аркадьевич.

Блестяще написано у Вас о Тэкки Одул оке — история создания книги.

Чем дальше, тем лучше. Там, где завязывается настоящий разговор о работе, крепчает и голос Ваш.

На Вашем месте я бы сказал и о Голубевой, и о Мирошниченко. Я понимаю, что трудно, но хотя бы как пример просчета: сделали книгу, а не писатели!..