Lа Cucina = Кухня

Англичанин снял с меня туфли и отшвырнул их прочь. Они с визгом проехались по гладким мраморным плитам и остановились. С его ботинками все оказалось не так просто: они были на шнурках, завязанных двойными бантиками. Те самые ботинки, которые пленили меня во время нашей первой встречи. Мне всегда нравились грубые башмаки.

Наконец мне удалось от них избавиться, но, снимая их, я сломала ноготь, который отлетел куда-то в глубь комнаты. Англичанин дергал ногами, пытаясь снять синие джинсы. Они вдруг стали его злейшими врагами. Прочь! Прочь!

Потом он снял с меня остатки платья — оторванные рукава и прочие лохмотья — и зашвырнул их на мраморную Венеру, которая в состоянии глубокого шока взирала на нас из ниши в стене.

Рваные полоски шелка.

За ними — чулки.

И тут Англичанин обнаружил, что я плотно упакована в немыслимо тугой корсет, натянутый, как батут, и отражающий любую атаку. Ткань очень плотная и не рвется, а стянуть его попросту невозможно. Корсет был цвета лососины, и Англичанин решил, что это самый непокорный предмет, который он когда-либо видел.

— Господи Иисусе! Что это за штука? Это ваша квартирная хозяйка заставляет вас его носить? Погодите, я знаю, что с ним делать.

Англичанин вскочил с пола и куда-то побежал, скользя носками по мраморному полу, как фигурист по льду. Носки, надо сказать, всегда портят интимную сцену. Никогда не хватает времени, чтобы снять их.

Англичанин тут же вернулся, держа в руке нож для шинковки овощей. Отличного качества, из высокопрочной стали и, конечно, заграничный. Я всегда мечтала о таком ноже. Это была моя первая мысль. А вторая: что он собирается с ним делать? Видимо, страх отразился у меня на лице.

— Не шевелитесь, синьорина, и не волнуйтесь. Ложитесь, я не сделаю вам ничего плохого. Просто избавлюсь от этого отвратительного корсета.

— Но, синьор…

— Никаких «но», синьорина. Доверьтесь мне. Я отлично нарезаю филе.

Я вытянулась на мраморном полу, он опустился рядом на колени.

— Лежите очень-очень смирно.

Я закрыла глаза.

Он медленно ввел лезвие ножа под ткань между двумя огромными чашками лифа.

Я едва дышала.

Он сделал первый надрез и был сосредоточен, как хирург. Раздался свист — это корсет перестал давить на тело, — и прорезиненная ткань распахнулась.

Разрезав корсет дальше по прямой. Англичанин снял его с моего бюста, потом с живота и, наконец, с бедер.

Корсет полностью распахнулся, явив миру мое обнаженное тело, словно гигантскую горошину из стручка. Я посмотрела, нет ли крови. Ее не было.

Расслабившись, мы оба засмеялись. Мало кому доводилось слышать мой смех. Он сочный, глубокий и идет откуда-то изнутри. Смех Англичанина напоминал лошадиное ржание. Было так забавно, что я расхохоталась еще громче.

Я осознала, что совершенно голая, только когда Англичанин впился глазами в мое тело. Даже почувствовала, как его взгляд обжигает кожу.

— Господи! А ведь вы прекрасны, — сказал он.

И говорил совершенно искренне. Я и вправду была прекрасна. Я чувствовала это впервые в жизни. И наслаждалась этим — его похвалой и своей красотой.

Я лежала на спине и смотрела, как он разглядывает меня, как снимает носки и разорванную рубашку. Я успела полюбить движения его рук, то, как он зажигает и закуривает сигарету, как завязывает шнурки на ботинках. Так элегантно, так изысканно. И мне не терпелось испытать все, что будут делать со мной эти руки.

Его тело, почти обнаженное, было мягким, белым, теплым и пушистым. В отличие от холодных и гладких шелковых трусов — единственного, что на нем оставалось.

Потом их тоже сняли. Я вскрикнула от изумления. Надо сказать, Англичанину это явно польстило.

— А теперь, синьорина, пойдемте в мою спальню. Там нам будет удобнее, чем на жестком каменном полу.

Англичанин взял меня за руку, голую, как нимфы, танцующие на потолке над нашими головами. Мы взбежали по широким ступеням на primo piano[24], в спальню.

Глава 4

Накануне вечером вся моя одежда была искромсана. Пришлось попросить у Англичанина брюки и рубашку, чтобы вернуться домой. Корсет погиб под ножом для шинковки овощей, так что никакого intimo[25] у меня не осталось.

После бурной ночи я едва волочила ноги, была измотана и пребывала в эйфории. Ковыляя по дороге, я широко улыбалась, иногда смеялась и краснела, вспоминая, как мы занимались любовью. Или вдруг начинала вслух стонать, заново переживая каждый оргазм.

Но когда я оказалась на своей узенькой улочке, мое настроение начало меняться. Я знала, как встретят меня Бабуля Фролла и ее соседи. Им уже наверняка все известно. И я заранее чувствовала на себе тяжесть их осуждения.

Итак, я вернулась на виа Виколо Бруньо, ощущая себя грязной потаскушкой. Слегка прихрамывая, свернула на нашу улицу и почувствовала, что на меня устремлено множество глаз. Сплетен и перемывания моих косточек не избежать. Я думала, что в Палермо с этим все иначе, чем в Кастильоне, но ошиблась. Здесь у людей было даже больше времени для сплетен, а я снова сделала себя их мишенью.