La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Еще в самом начале своей страстной речи Давиде встал со стула, пинком отодвинув его назад, и продолжал говорить стоя, хотя свинцовая тяжесть этого праздничного дня, изгнанная им из бурлящего мозга, скапливалась в мышцах, давила его. К тому же хриплый голос оратора напрасно пытался перекричать окружающий гвалт. Кроме того, слушая себя, Давиде то и дело распознавал в высказываемых им мыслях плагиат самого себя, как в давно записанной на радио постановке.

Давиде Сегре представал в этих высказываниях в разных ипостасях: гимназистом в коротких штанишках, лицеистом в пиджаке спортивного покроя и с красным галстуком, безработным в толстом свободном свитере, учеником рабочего в комбинезоне, Карло Вивальди с сумкой через плечо, бородатым Петром с оружием в руках (зимой 1943–1944 годов, в партизанах, он отрастил густую черную бороду)… Осаждая оратора с разных сторон, они наперебой предлагали ему свои тогдашние мысли и тут же исчезали, наподобие призраков.

С таким видом, как будто здесь и сейчас он начинает последнюю, еще возможную революцию, Давиде продолжал свою страстную речь, пытаясь максимально возвысить осипший голос:

«Необходимо разоблачить врага! опозорить его публично! раскрыть его уловки и обесценить их как можно скорее! Спасение зависит от других! В тот день, когда ложные ценности рассыплются в прах… Вы поняли?» Гам в остерии все усиливался. По радио передавали популярную тогда песенку, и стоящие возле приемника слушатели включили его на полную мощь. Музыка была ритмической, и музыканты сопровождали солиста, подпевая ему время от времени («По-по-посмотри ты на меня», «По-по-поцелуй же ты меня» и т. п.), усиливая тем самым воздействие на самых молодых слушателей, которые тоже пытались напевать. Давиде вдруг смутился, замолчал и придвинул стул, на котором раньше сидел, но, прежде чем опуститься на него, подчиняясь какому-то внезапному решению, наклонился к сидящим игрокам и тоном саморазоблачения (но резко и с вызовом, словно ударил кулаком по столу) воскликнул:

«Я родился в буржуазной семье!»

«А я, — ответил ему игрок с медальоном, не глядя на Давиде, но добродушно рассмеявшись, — родился грузчиком на Центральном рынке».

«Не все выходцы из буржуазии — плохие люди, — примирительно заметил старичок с больными глазами, — среди них есть и хорошие, и плохие, и так себе». Говоря это, он не отрывал глаз от игры, следя за ходами. «Бей вот этой», — прошептал он с видом знатока своему соседу, игроку с медальоном, но тот и без подсказки уже протянул свою большую руку к картам на столе и сказал с наигранным безразличием: «Все мои».

Старичок с больными глазами ликовал, ерзая на стуле. Еще подсчитывали очки, но победа игрока с медальоном и его партнера уже не вызывала сомнений. Победитель тасовал колоду, собираясь начать новую партию.

Опустившись на стул, Давиде слабо улыбался, как бы прося прощения за свою недавнюю выходку. От его язвительности не осталось и следа, а в изменчивых глазах дерзкое выражение сменилось на противоположное: казалось, в нем жили одновременно волк, молодой олень и иные, не похожие друг на друга обитатели пустынь, лесов и человеческого жилища. Он казался ребенком, радующимся тому, что взрослые не отправили его спать, а разрешили побыть в их компании.

Он опирался о стол, чувствуя сильную усталость в теле, но желание общения у него не пропало. Казалось, прервав слишком долгое молчание, он намеревался до конца использовать возможность поговорить. На ум ему пришла фраза из прочитанной в детстве сказки о принцессе, которую освободил прекрасный принц: «Они разговаривали уже семь часов и не сказали еще друг другу и седьмой части того, что хотели сказать».

Между тем игра в карты за этим и соседним столиками продолжалась, раздавались обычные в таких случаях возгласы: «Беру три карты», «Ходи», «Пас» и другие. Хозяин остерии тем временем как зачарованный слушал музыкальную передачу, в которой звучала теперь еще одна модная в то время песенка. Немногие оставшиеся в помещении молодые люди подхватывали мелодию, которая эхом отзывалась из других радиоприемников, врываясь через открытые окна. Давиде, казалось, был благодарен окружающим: хоть они и не очень слушали его, но, по крайней мере, позволяли говорить. Он обводил всех приветливым, ищущим сочувствия взглядом, в котором проступали какая-то трогательная уязвимость и в то же время упрямство. Он проговорил негромко: