La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Давиде усилием воли заставил себя ответить — настолько ответ казался ему очевидным: «Буржуазия!» — произнес он с гримасой отвращения, как будто глотал уже кем-то пережеванный кусок. Старичок не стал больше ни о чем спрашивать, кротко и неловко улыбнувшись: он был несколько разочарован, так как ожидал услышать нечто сенсационное.

Давиде стало казаться, что он участвует в беге с препятствиями, вынужденном и роковом. Он спорил с классовым врагом, можно сказать, с ранней юности (в одном из своих стихотворений он написал: «С момента рождения разума и душевной стойкости»), и теперь ему было неприятно снова говорить об этом жалком убогом враге. Но одно упоминание о нем заставляло восставать его разум, к тому же Супер-Эго приказывал ему не отступать. Давиде ринулся в атаку, хоть и с гримасой отвращения на лице: «Власть, предшествующая буржуазной, — в тогах и париках, на тронах, алтарях и верхом на коне, — хоть и была отвратительна, еще сохраняла, скажем, некоторую тоску по сознанию. Чтобы частично искупить свои постыдные дела, она оставляла после себя хоть что-то хорошее, хоть какую-то надежду на спасение, хоть какой-то светлый луч, прежде чем окончательно разложиться. А власть буржуазии оставляет на своем пути лишь отвратительный гнойный след. Там, где она господствует подобно проказе, любая живая материя, да даже и неживая, превращается в тление и гниль. И буржуазия не стыдится этого: ведь стыд — это признак сознания, это честь человека, а буржуазия ее уничтожила. Им кажется, что они — полноценные люди, а на самом деле они — уроды, и это тупое, непобедимое невежество — самая большая их беда».

Давиде говорил теперь гневно, как государственный обвинитель на суде: было видно, что эту роль он играл не впервые и что его нынешние инвективы были лишь эхом тех речей, которые он много раз произносил, один или в кругу товарищей по борьбе, когда бывал в ударе. Однако сегодня его классовая ненависть к буржуазии усиливалась почти физической страстью, грозящей поглотить его. Давиде пытался выплеснуть ее излишек в своей обычной манере — грубо смеясь, но смех этот возвращался к нему обратно, как удар кулаком в лицо, вызывая желание мести.

Доводы произносимого им обвинительного заключения казались Давиде банальными, общеизвестными, недостаточными для того, чтобы окончательно пригвоздить обвиняемого к позорному столбу, и он пытался изобрести новые, решающие, неопровержимые. Не найдя ничего другого, он стал вдруг произносить не свойственные ему ужасные ругательства, подходящие разве что для казармы, от которых и сам он испытывал изумление и вместе с тем болезненное удовольствие. Ему казалось, что он участвует в какой-то оргии.

Со стороны стоящих у радиоприемника раздался все тот же развязный голос: «Ладно, мы поняли: буржуи тебя за яйца укусили!» В ответ Давиде выплеснул целый ушат грязной брани, которая, однако, не произвела большого впечатления на его слушателей. Даже маленький Узеппе в своей жизни уже наслушался, в смысле ругательств, истинных мастеров своего дела (не последними среди них были дамы из семейства Маррокко).

Давиде чувствовал себя центром всемирного скандала, как будто его забрасывали камнями, ни больше ни меньше. Его шатало, по лбу стекал жгучий пот. Сжав кулаки, хриплым голосом он продолжил свою страстную речь: «Природа родилась свободной и открытой, а онизавязали ее в узел, чтобы положить себе в карман. Труд других людей они превратили в ценные бумаги, землю — в ренту, истинные ценности человеческой жизни — искусство, любовь, дружбу — в товар, в предметы купли-продажи. Их государства — это ростовщики, вкладывающие чужой труд и чужое сознание в свои грязные дела: в производство оружия и других гнусностей, в финансовые махинации, грабежи, войны! Их заводы — это лагеря рабов, гнущих спину ради выгоды хозяев… Все их ценности — ложные, они живут суррогатами. А что касается других…Разве можно еще верить, что другиемогут импротивостоять? Единственными документами будущей Истории окажутся ихфальсификации. В этом заключается роковой сбой счетчиков Истории, даже самых лучших: тут они ошиблись в показаниях. Неутешительный для Власти прогноз делается теми, кто скрывает, что в закрытом кулаке революции гноится все та же незаживающая рана власти. Болезнь эту приписывали только буржуазии как классу: исчезнет буржуазия — исчезнет и болезнь. Но на самом деле болезнь буржуазии — это разложение вечной злокачественной раны, которая разъедает Историю, это — чумная эпидемия… Буржуазия следует тактике выжженной земли: прежде чем отдать власть, она заразит весь земной шар, чудовищно извратит сознание людей. Так что надеяться больше не на что, любая революция обречена на поражение!»