La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Глубоко вздохнув, как после преодоления препятствия, он снова заговорил, громче чем раньше (по крайней мере, так ему казалось): «В общем, я имею в виду, что только чистый душой может выгнать торговцев и сказать им: „Земля была храмом высшего сознания, а вы сделали из нее воровской притон!“»

Давиде произнес все это твердым голосом и почти по слогам, как будто читая надпись на стене. Но тут вмешался его Супер-Эго и заставил Давиде выразить эту мысль другими словами, чтобы все поняли: «Смешон тот, кто говорит другому: палач, а потом, когда наступает его очередь, с удовольствием берет в руки топор: вот что я хотел сказать!» На Давиде навалилась такая усталость, что он с трудом шевелил губами.

Слова его не нашли, однако, видимого отклика у слушателей. «Я плохой оратор, — сказал Давиде сам себе. — Толпе надо говорить о партиях, о знаменах… Им надоело меня слушать. Надо бы научиться говорить с ними… развлекать их…» Тут ему на ум пришла блестящая мысль, и он тихонько рассмеялся. «Не помню, в какой книге, — сказал Давиде, — я прочел анекдот: один писатель приходит в сумасшедший дом. К нему приближается больной и шепчет на ухо, указывая на другого больного: „Остерегайся вот этого, он — сумасшедший, думает, что он — пуговица. Но если бы это было действительно так, я бы первый узнал об этом, ведь я — петля!“»

Но и анекдот не вызвал желаемого эффекта, тем более что далеко не все его расслышали. Только Узеппе громко рассмеялся. По правде сказать, он был там единственным внимательным слушателем Давиде, хоть и не понимал из его речей почти ничего. Может быть, именно поэтому они казались ему захватывающими и таинственными.

С самого начала Узеппе ощущал в поведении друга что-то тревожное, хуже чем печаль или болезнь. Ему хотелось сказать Давиде: «Уйдем отсюда», но он не осмеливался. Тем временем в остерию вошел еще один знакомый Узеппе — уличный газетчик, друг семьи Маррокко, которого малыш сразу узнал, хоть тот и изменился. Раньше он всегда относился к Узеппе сердечно, но теперь на радостное приветствие малыша ответил издали, лишь слегка махнув рукой. Несколько месяцев тому назад он перенес инсульт, был частично парализован, долго лежал в больнице. Он опирался на палку, на его подавленном одутловатом лице был написан страх смерти. Он больше не продавал газеты и не мог пить вино. После больницы он поселился у одной родственницы, в маленькой шумной квартире на втором этаже, где жило много его маленьких племянников, и теперь он недолюбливал всех детей. Впрочем, он, возможно, даже и не узнал Узеппе, машущего ему рукой из противоположного угла остерии, а что касается Давиде, то после единственной встречи в доме Маррокко он его больше никогда не видел. Во всяком случае, они с Давиде не поздоровались, да Давиде было и не до приветствий: он весь был во власти того, о чем говорил.

Время от времени он обводил глазами сидящих вокруг стола, задерживаясь то на одном, то на другом лице, как будто умоляя ответить, но единственным его собеседником, если можно так сказать, был Клементе Черная Рука. С некоторых пор он все время искоса поглядывал на Давиде с выражением ненависти, тоски и сарказма на лице. Казалось, он заранее считал пустой, ненужной болтовней все то, что Давиде мог сказать.

Рассказывая анекдот, Давиде снова попытался встать, но тут же упал на стул, подкошенный усталостью, почти теряя сознание, но в то же время движимый беспокойным желанием говорить, как при мучительной бессоннице. Голос у него звучал все тише и глуше, но ему казалось, что он кричит, как на митинге. Крик этот мешал ему сосредоточиться, он с трудом распутывал клубок мыслей, которые, казалось, кровоточили, как оголенный нерв. Давиде пробормотал: «Я — убийца. На войне можно убивать, не задумываясь, как охотник на охоте. Но я каждый раз вел себя именно как убийца. Однажды я застрелил немца, мерзкого, отвратительного типа! Он агонизировал, а я приканчивал его пинками, стараясь попасть сапожищами в лицо. Пиная, я думал: „Я стал таким же, как он: один эсэсовец приканчивает другого эсэсовца“ …Но пинать не перестал».

На противоположной стороне стола раздался глухой кашель Клементе, который Давиде принял за насмешку в свой адрес. Ему показалось, что все смотрят на него с осуждением, как на человека, который в церкви на исповеди так громко кричит о своих грехах, что его слышат в самых дальних углах. Тогда он с отчаянием и в целях самозащиты выпалил: «В каждом из нас сидит эсэсовец! буржуа! капиталист! а может, даже епископ!.. и даже генералиссимус, разукрашенный, как чучело на масленицу! В каждом! в буржуа и пролетарии! в анархисте и коммунисте! Вот почему наша борьба всегда двусмысленна… Она — удобное оправдание, фальшивая революция, бегство от истинной революции ради сохранения реакционера, который сидит в каждом из нас. „Не искушай“ значит: „помоги уничтожить фашиста внутри меня!“»