La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

…Но вот уже раскаты смеха исходят не от нее; кто-то, кого не видно, смеется над нею, потому что она одиноко стоит, выпрямившись, словно марионетка, окруженная грудами досок и щебня. Никого не видно, но из-под куч строительного материала доносится шум, кажется, что жуют тысячи челюстей, и тут раздается плач ребенка. Она ничем не может помочь этому ребенку, хотя пытается изо всех сил — у нее вязкие движения, тело стало словно деревянным. Потом смех смешивается с собачьем лаем, скорее всего это Блиц, он в отчаянии мечется по пустырю, чтобы освободить Ниннарьедду и Джузеппе. Но тут она вдруг проваливается в какой-то подземный дансинг, там оглушительно гремит музыка, до ужаса смешная, принуждающая Иду танцевать. Танцуя, она вынуждена демонстрировать свои ноги, хотя и пытается их прикрыть, потому что знает, что на ногах у нее безобразные шрамы, они так уродуют ее ляжки и икры, за них она будет наказана вплоть до седьмого колена…

В этих ее снах попадались персонажи всемирно известные — Гитлер со своими усиками, Папа римский в очках, император Эфиопии с раскрытым зонтиком; они были варварски перетасованы с ее собственными усопшими родственниками. Там была ее мать, с достоинством выступавшая в своей фиолетовой шляпке, ее отец, куда-то поспешающий с портфелем в руках, был и Альфио, отъезжающий в командировку с огромным чемоданом. Ко всем ним примешивались персонажи, едва в прошлом замеченные — некто по прозвищу Свисток, еще один, прозванный Монументом. Среди всей этой толпы мелькал почему-то, со странным и даже абсурдным постоянством, жилец из подъезда Б, окрещенный Мессаджеро, поскольку в прошлые времена он работал типографом в этой газете. Это был пожилой человек, страдающий болезнью Паркинсона, который периодически появлялся во дворе, поддерживаемый то женой, то дочерьми. Он передвигался судорожными колеблющимися шагами, словно кукла, с лицом, лишенным всякого выражения; в реальной жизни Ида, встречая его, из сострадания избегала на него смотреть, но вот во сне она брала его в кадр при полном освещении, с точностью поистине научной… А еще были ученики, коллеги, разные ее школьные начальники, лица хорошо знакомые и лица почти неизвестные, непонятно почему застрявшие в памяти, целые мириады их населяли ночи Иды. Отсутствовал среди них только ее немецкий любовник — ни тогда, ни позже он так и не появился в снах своей минутной возлюбленной.

Проходили месяцы, и все чаще и чаще звучали по ночам сирены воздушной тревоги; обычно через какое-то время в небе раздавалось гудение самолетов. Но эти самолеты направлялись к Северу, а сообщения, что другие итальянские города подвергались бомбардировкам, не могли вывести римлян из состояния доверчивой пассивности. Большинство жителей, убежденное, что Рим является городом святым и неприкосновенным, пропускало вой сирен и жужжание самолетов мимо ушей и не покидало своих постелей. В конце концов Ида тоже усвоила эту привычку, но воздушные тревоги все-таки производили в ее доме некоторый переполох.

Первым виновником этого переполоха оказывался Блиц, которого звуки сирен приводили в неистовство; из гостиной, в которой его закрывали, он лихорадочно и без остановки взывал к остальным членам семьи, особенно же к своему хозяину, Ниннарьедду, еще не успевшему вернуться домой. И только услышав сигнал отбоя он, наконец, успокаивался и ждал своего кумира уже молча… Но за это время и Джузеппе успевал проснуться. И перепутав, вероятно, звуки сирен с пением петухов, либо еще с какими-нибудь сигналами начинающегося дня, а ночную побудку, произведенную Блицем, со звоном утреннего будильника, он полагал, что настало время вставать и капризничал, упорствуя в этом ошибочном убеждении.

В подобных случаях Ида, наполовину выпроставшись из-под одеяла, чтобы уговорить его еще поспать, в который раз напевала ему ту самую знаменитую колыбельную, которую отец певал ей самой, а потом и Ниннарьедду; конец она немножко переделала:

…В Реджо купим мы сапожки,
а в сапожках этих спляшем
мы у Джузеппе на именинах.

Однако же не всегда колыбельная, обещавшая Джузеппе роскошные именины, могла его убаюкать. Бывали вечера, когда, услышав последний стих, он неугомонно просил ее спеть всю песенку с самого начала, а потом требовал и других песен, и сам же при этом подсказывал: « Ма, аписин!» (то есть песенку про апельсин) или же « Ма, каляблик» (песню про кораблик). Все это был немногочисленный калабрийский репертуар, древний-предревний, перешедший к ней от отца. И она, преодолевая усталость, с воодушевлением давала этот маленький спектакль, в котором могла выступить как настоящая певица, пользующаяся успехом, а кроме того, и оттянуть начало своих ночных кошмаров. Полусидя в кровати, с распущенными на ночь волосами, она покорно повторяла на бис:

…Апельсин в саду моем…

или:

…Крутится кораблик, вертится кораблик…