Лабиринт

Раздававшаяся каждый вечер музыка уже не производила на солдат такого впечатления, как вначале. Наоборот, одни, более чувствительные, начинали ненавидеть это пение, другие же рассуждали так: «На кой черт нам нужны песенки! Только в грех вводят! Подсунули бы лучше самих красоток!» Солдаты отпускали циничные шуточки и, услышав музыку, начинали подпевать, заменяя слова песни разными непристойными словечками, и, разумеется, к этому хору присоединял свой тенорок и бывший борец, а ныне ефрейтор Хата.

Но иногда вместо женщин, которых так хотелось увидеть солдатам, пели ребятишки. Звонкими свежими голосами дети пели песни: «Послушай, черепаха» и «Луна в Пятнадцатую ночь». Этот хор действовал на солдат так же, как действуют на зрителей в театре выступления детей-актеров, вызывающие подчас гораздо больше восхищения, чем мастерство знаменитостей. Внимательно вслушиваясь в их пение, солдаты, которые еще совсем недавно при исполнении популярных песенок начинали дурачиться и похабничать, словно становились другими людьми. Они вспоминали школьный двор, где сами распевали эти песни, качающийся шест, заклеенные бумагой оконные стекла, в которые, как нарочно, то и дело попадал мяч. Вспоминали, как по тихой сельской дороге возвращались они домой после игр, любуясь поднимающейся в небе круглой, словно шар, луной. Особенно сильную тоску по дому эти воспоминания вызывали у так называемых «ветеранов», у которых была семья и дети. Они не могли спокойно слушать эти песни. И именно в такие вечера они играли с особым азартом.

Сёдзо, которому через два месяца исполнялось тридцать шесть лет, несомненно, принадлежал к числу ветеранов. Но ни в карты, ни в маджан, ни даже в шахматы он почти не играл и был одним из тех немногих, кто сразу после отбоя укладывался в постель.

Пока продолжались работы по укреплению рва, он каждый вечер засыпал как убитый. Хотя в отсутствие фельдфебеля можно было не особенно надрываться, ежедневная рубка леса все же была для Сёдзо довольно тяжелым трудом. Вечером он сам, словно бревно на траву, валился в постель, и ему не было никакого дела до треволнений его ближайших соседей, переживавших свои победы и поражения в играх. Ему не мешали спать ни вши, от которых обычно жгло все тело, ни душевные муки, не дававшие ему покоя после свидания с Кидзу в городке К. Но в последнее время он подолгу не мог заснуть и, лежа с закрытыми глазами, слышал, как хлопают по одеялу картами и стучат кости.

Когда Сёдзо прибыл в этот отряд, здесь уже имелось два комплекта маджана из первосортной слоновой кости прекрасной резной работы. По-видимому, они появились в отряде после ограбления усадьбы какого-нибудь местного магната. Но шахматные фигуры были деревянные, сделанные самими солдатами довольно неплохо, а вместо доски служил расчерченный лист плотной бумаги.

«Подумал бы!» — «А что тут думать!» — «Ну и ну...» — «Разве это ход! Мазила!»—«Королем надо было ходить!»— то и дело слышались возгласы. Иногда начиналась перебранка между игроками и болельщиками или даже между болельщиками. Еще больше, чем этот шум, Сёдзо раздражал маджан. Сделанные из слоновой кости скользкие и холодные игральные косточки, постукивая, издавали какой-то мягкий, вкрадчивый звук, и этот звук болезненно отдавался в ушах Сёдзо.

В тот вечер, когда впервые зазвучал репродуктор, он еще не спал. Тогда ему показалось, что его стукнули обухом по голове. Он был из числа тех солдат, которые невольно прослезились, услышав детскую песенку — так глубоки были их испуг и печаль. Но он не мог просто предаваться воспоминаниям. Музыка наводила его и на другие мысли, несомненно, она достигала цели, однако Сёдзо казалось странным, почему партизаны не обращаются к ним с призывами, как они делали это в других местах.

Каждый вечер, когда пение прекращалось и за стенами казармы мгновенно воцарялась наплывавшая из бесконечной мглы тяжелая, густая тишина, Сёдзо начинал настороженно прислушиваться. И постепенно нервы его напрягались так, будто его растягивали на дыбе.

Фуражка лежала у изголовья. Одежда была аккуратно сложена справа — все, как требовал армейский порядок. Слабый свет свечи, вокруг которой наискосок от его койки сгрудились шахматисты, падал на его лоб и прямой красивый нос. Сомкнув веки, он притворялся, что крепко спит, но на самом деле ему не спалось.