Лабиринт фараона

— Такое случается, — объяснил врач визирю. — Я часто наблюдал подобные душевные расстройства у раненных в голову солдат… или у тех, кто долго оставался между жизнью и смертью. Память уходит. Человек, похоже, барахтается в своем прошлом, словно готовясь к некоему возрождению. Я полагаю, это оттого, что он слишком близко приблизился к небесному саду и сорока двум судьям Аменти. Тебе известна ритуальная фраза, которую мертвый должен произнести в этот момент: «Взгляни на мои деяния, лежащие рядом со мной». Я думаю, что мозг усопшего в каком-то смысле освобождается от груза этих деяний, примерно как из мешка вываливают на стол его содержимое… отсюда и потеря памяти. Агонизирующий, к несчастью, не восстановится, прежде чем полностью не пройдет испытания для перехода в мир иной. Тело его возвращается, но его память остается там, у подножия весов, на которых будут взвешивать его сердце. Вот почему человек, находящийся в этой комнате, ничего не помнит. Наши усилия, направленные на его лечение, лишили его прошлого. Может быть, не стоит вмешиваться в ход суда, где он, как кажется, пребывает. Медицина не должна мешать божественным замыслам.

Панахемеб приблизился к ложу и задал вопрос испуганному старику. Больной, на чьих губах еще виден был ожог от яда, оказался неспособен ответить главному визирю. Он не знал уже ни где находится, ни что с ним произошло. Он лишь с любопытством оглядывался, словно впервые видел окружающие его предметы.

Панахемеб взял врача под руку и отвел в дальний угол комнаты.

— Это Томак, — прошептал он. — Я в этом уверен.

— Откуда такая уверенность? — удивился врач.

— Запах… Ты не заметил, что он не пожаловался на запах наших тел после того, как очнулся? Анахотеп не преминул бы сделать это, едва открыв глаза.

Врач поморщился:

— Сожалею, но это ничего не значит. Во-первых, эта так называемая чувствительность к запахам может быть притворной или надуманной. Во-вторых, будь она даже реальной, не исключено, что Анахотеп потерял ее, как и память. Я лечил солдат, которые, выйдя из комы, совершенно преображались. Те, кто любил женщин, стали предпочитать мальчиков, другие, бывшие без ума от пива, стали пить только вино. Бывало и такое, что отличный лучник не мог попасть в мишень, трус становился отважным воином, а благоразумный человек приобретал все мыслимые пороки.

— Чем ты это объяснишь?

— Я считаю, что человек, ступающий на стезю смерти, становится вместилищем неприкаянных душ. Души, бродящие по берегам реки вечности, проникают в него, чтобы возвратиться к живым. И когда наши лекарства благотворно влияют на раненого, все загробные души устремляются в его телесную оболочку и приживаются там. Вот почему у человека появляются черты, которых у него раньше не было… Все дело в душах. А в данном случае душа усопшего, которого мы не знаем, возможно, вошла в тело Анахотепа. Мы кого-то вытащили из потустороннего мира… Кого-то, не имеющего никакого отношения к номарху. Очень уж деликатное это дело — оживлять агонизирующих: они уже совсем рядом с богами. Усердствуя, можно навлечь на себя неприятности.

Врач казался почти напуганным.

Панахемеб инстинктивно повернулся к бледному старику, дрожащему от холода посреди большого ложа из черного дерева. Человек этот уж точно не имел ничего общего с номархом. В нем не чувствовалось ни жестокости, ни властолюбия. Это был обычный старик, слабый, как ребенок.

«Он выжил, — подумал Панахемеб. — Вопрос теперь в том, сможет ли он выполнять свои обязанности».

Мысль о слабом, беззащитном, трясущемся Анахотепе понравилась ему. Его можно показать издали, заставить повторить свои слова.

«Я ничего не теряю, — возбужденно подумал он. — Кем бы он ни был, этот человек даст мне возможность еще больше обогатиться, потому что мне не придется опасаться его недоверчивости, хитрости, постоянной слежки. Я смогу управлять им по-своему, обращаться как с куклой из мягкой глины, и я, Панахемеб, стану настоящим номархом Сетеп-Абу».

— Так что же мне делать? — обеспокоено спросил врач.

— Поставь его на ноги, — приказал главный визирь. — С настоящего момента считай, что лечишь нашего номарха Анахотепа. Ну а того… мы похороним тайно, в никому не известной могиле. Никто не должен знать, что произошло. Просто фараон почувствовал недомогание, перетрудившись в гареме… Жизнь продолжается.

— Но как он будет править? — недоуменно пробормотал врач.

— Об этом я позабочусь, — сухо ответил Панахемеб. — Занимайся своим делом.

18

Но все пошло не так, как хотелось главному визирю. Человек, потерявший память, не желал становиться номархом. Он был уверен, что его обманом завлекли в мир живых.

— Я ничего не помню, — жалобно стонал он, — но это еще не все. Вещи вокруг меня ничем не пахнут, а пища и вино безвкусны. Когда я кладу ладонь на какой-либо предмет, я едва чувствую его контуры. Тело мое словно оцепенело. Это доказывает, что я мертв. Вы вытащили меня из спокойного загробного мира, что-то сделали с моим телом, и боги наказывают меня за бегство с полей Иалу. Я стал неприкаянным покойником… Мне нечего делать среди вас…