Лабиринт Минотавра

– Нам предстоит во многом разобраться, Цезарь, – сказал Цицерон. – Мы действительно оказались в очень необычных обстоятельствах. Не мертвые, но и далеко не живые, в обычном понимании этого слова.

Цезарь отмахнулся от его слов.

– Все это, конечно, небезынтересно, однако сейчас меня больше занимают политические реалии. Именно они приоткрывают завесу над тем, что для нас в данный момент важнее всего. Я снова живу, Марк, но только потому, что, как я уже говорил, согласился выполнить определенные условия.

– И кто же поставил эти условия?

– Технический директор ответил мне на этот вопрос совершенно определенно. Он говорил от имени Джона Сикиса, с которым, я уверен, ты знаком.

– Сикис попытался стать здесь единовластным правителем, – сказал Цицерон. – С какой стати позволять выскочке то, чего мы не допустили даже тогда, когда еще жили в Риме? Мы низвергли его и упрятали подальше, чтобы инженеры не смогли нас уничтожить. Мы сделали все, чтобы здесь не было ни казней, ни репрессий. Ну и, конечно, чтобы с нами не расправились за то, как мы обошлись с Сикисом.

– Вы обезопасили себя от сил разрушения, – ответил Цезарь, – но не от сил созидания. Сикис вернул меня к жизни при одном условии – что я помогу ему. И я дал слово оказать ему поддержку.

– Цезарь, ты поступил опрометчиво.

– Я тоже поставил ему определенные условия.

Цицерон улыбнулся.

– Узнаю моего Юлия.

– Я обратил его внимание на то, что положение короля или диктатора не слишком достойно и чересчур неустойчиво даже для Мира Двойников, поскольку они также наделены свободной волей. И дал понять, что с политической точки зрения несравненно лучше выглядит идея триумвирата.

– И он согласился? Это было весьма смело с твоей стороны – едва, так сказать, появившись на свет, испытывать его терпение.

– Что толку быть Цезарем, если не действовать смело? Сикис пришел в восторг от этой идеи. Он просто напичкан классическими предрассудками. В частности, он убежден, что в прежние времена все было лучше.

– Значит, теперь нами станете править ты и Сикис? – спросил Цицерон. – Ну, это по крайней мере будет интересно. Могу я поинтересоваться, кто должен стать третьим? Марк Антоний, по-моему, очень подходит для этой роли, ведь он исполнял ее еще в старые добрые времена. Или Клеопатра уговорила вас взять ее? Из нашей общей знакомой получился бы интересный триумвир.

– Как много слов, – промолвил Цезарь, улыбаясь. – Я разговаривал с Марком, и он произвел на меня впечатление человека, у которого с головой не в порядке. Им всецело овладела ненависть к Клеопатре. Не может простить ей, что она позволила ему покончить с собой, когда он думал, что она уже мертва. Отказывается понимать, что за этим стояла всего лишь политика.

– Марк слишком страстен, чтобы быть хорошим политиком, – сказал Цицерон. – И все же, кого вы выбрали третьим? До меня дошли слухи, что Фридрих Великий тоже тут вместе с нами. Вы, наверное, еще не знаете, Цезарь, но мне рассказывали, что он был величайшим правителем своего времени.

Цезарь покачал головой.

– Не знаю и знать не хочу. Зачем нам чужаки в триумвирате? Третьим, Марк, будешь ты.

– Я? Править призрачной империей вместе с вами? Цезарь, я польщен. Правда, моих скудных способностей едва ли хватит…

– Перестань, Марк. Ты прекрасный теоретик и знаешь это. Мне нужны твой ум и твоя утонченность. Ты поможешь мне удерживать Сикиса в рамках. Здесь таятся огромные возможности, Марк, и я уже вижу многие из них.

– Тогда быть посему, – подвел итог обсуждению Цицерон.

Они заключили друг друга в теплые дружеские объятия. И Цицерон подумал, что здесь и впрямь наступают интересные времена. Порывистый Антоний, негодующая Клеопатра…

– Да, – сказал он, – совсем как в старые добрые времена.

ПРЕДЕЛ ЖЕЛАНИЙ

В Нью-Йорке дверной звонок раздается как раз в тот момент, когда вы удобно устроились на диване, решив насладиться давно заслуженным отдыхом. Настоящая сильная личность, человек мужественный и уверенный в себе, скажет: «Ну их всех к черту, мой дом – моя крепость, а телеграмму можно подсунуть под дверь». Но если вы похожи характером на Эдельштейна, то подумаете, что, видно, блондинка из корпуса 12С пришла одолжить баночку селитры. Или вдруг нагрянул какой-то сумасшедший кинорежиссер, желающий поставить фильм по письмам, которые вы шлете матери в Санта-Монику. (А почему бы и нет? Ведь делают фильмы на куда худших материалах?!)

Однако на этот раз Эдельштейн твердо решил не реагировать на звонок. Лежа на диване с закрытыми глазами, он громко сказал:

– Я никого не жду.

– Да, знаю, – отозвался голос по ту сторону двери.

– Мне не нужны энциклопедии, щетки и поваренные книги, – сухо сообщил Эдельштейн. – Что бы вы мне ни предложили, у меня это уже есть.

– Послушайте, – ответил голос. – Я ничего не продаю. Я хочу вам кое-что дать.

Эдельштейн улыбнулся тонкой печальной улыбкой жителя Нью-Йорка, которому известно: если вам преподносят в дар пакет, не помеченный «Двадцать долларов», то надеются получить деньги каким-то другим способом.