Лабиринты Иитоя

– Лабиринт – что-то типа символа жизни у них, понимаете? Твердят, что за последние сто лет лишь двоим удалось найти выход из круга Иитоя: Филиппу Ховарду и господину Фауллеру – он вновь запрокинул бутылку и сделал четыре больших глотка. Почему-то мне показалось, что сама тема разговора толкала его к бутылке, как будто говорить о Меннинге и его доме здравомыслящему человеку с трезвым умом не положено.

– Человек оказывается у входа в лабиринт не по своей воле, – продолжил Джаггер. Его речь стала медленнее, язык перестал слушаться, зато мозг, спущенный с поводка, бродил по широким просторам дотоле недоступных для разговора тем. – Чаще всего обстоятельства жизни или иная неведомая непреодолимая сила извне подводит беднягу к огромным двустворчатым воротам. Неизвестность, тьма, коварные сквозняки, монстры прошлого и чудовища будущего охраняют выход из него. И пускай даже тебе посчастливиться, удача окажется на твоей стороне, и ты сможешь выбраться из самого эпицентра тьмы, из этого сердца ада, ты никогда не будешь прежним. Ежедневные ночные кошмары во снах станут твоими палачами, а днём ты будешь трястись от страха в ожидании тварей из плоти и крови, которые будут мерещиться тебе за каждой дверью, – он уже не говорил со мной. Теперь он сам был собственным собеседником, я перестал быть ему нужен. Он же в свою очередь перестал интересовать меня, поскольку чем чаще он прикладывался к «Ллойгору», тем меньше веры было его словам.

– Что стало с Филиппом Ховардом? – тем временем продолжал Джаггер. – Куда он исчез? А второпях с отплывшим в Европу Роджером Фауллером? А я тебе скажу: их обоих, скорее всего, уже нет, ибо слуги Иитоя могущественны. Они достанут любого, кто играет не по правилам. Говорят, Ховарда лишили жизни в собственном доме, а корабль Фауллера разбился, и бедолага лежит на дне морском. Хотя, может, и живы оба: ведь тела так и не нашли. Боги взбалмошные создания, могли и сохранить им жизни на их горе, чтобы ещё пострадали, – сказал, оскалившись, старик и зашёлся в сильном кашле, что заставило меня брезгливо отвернуться и пойти прочь.

Без пяти минут семь я стоял перед дверью дома Абрахама Меннинга. Меня вновь встретил всё тот же с иголочки одетый слуга, который без единого слова повёл меня в приёмную. Холл, в котором я оказался, переступив порог особняка, поразил меня своим величием: высокие потолки в два-три этажа с атриумом, огромные окна по обеим сторонам от входной двери повторяли её контуры; открытые теперь шторы пропускали слабый серый свет уходящего осеннего дня, который заливал всё пространство зала. Скромный лаконичный интерьер говорил о хорошем вкусе, чувстве меры и стиле, присущем хозяину. Преобладавшие мягкие серые тона всех оттенков располагали к гармонии и спокойствию, пришлись мне по душе и оказались сродни присущей мне в последнее время меланхолии.

Мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж, где в той же мере по стенам, потолку, словом, повсюду была разлита идеальная ничем не запятнанная серость и белизна. Казалось, что всё здесь должно было быть лишено своего истинного смысла и облика: эта дорогая мебель, известные картины, люстры и бра, узорчатые балясины в балюстраде балкона, вычурная лепнина, глядящая на тебя из углов, в наш кричащий пошлостью и безвкусицей век должны были быть яркими пятнами и обращать на себя внимание всякого, должны быть громким свидетельством растущего благосостояния своего владельца. Однако ничего этого нет. Вся роскошь, окружавшая меня, была скрыта строгостью серого, зеленовато-морского и глубоко синего. Всматриваясь в эту безукоризненную чистоту, я чувствовал головокружение, иной раз у меня захватывало дух, а мысли мои зачастую уносились прочь, отчего Родерик, как впоследствии оказалось, звали слугу, несколько раз окликал меня, когда я, застывший на месте, пялился на кусочек стены или всматривался в простые, но от того не менее чарующие изгибы узоров колонн и развешанных по стенам барельефов.

Мне никогда не доводилось находиться в таких удивительных местах. Даже убранство протестантской церкви Аквиннака, казавшееся мне дотоле завораживающим и поразительным своей простотой и изяществом прямых линий, которой я с детства восхищался, не шло ни в какое сравнение с увиденным мною в доме мистера Меннинга, который, я повторюсь, притягивал и пленил взор отнюдь не роскошью, а желанием скрыть и обезличить эту самую роскошь. Таким образом я, ещё не успев познакомиться с хозяином особняка, уже проникся к нему уважением и готов был стать ему другом и приятелем до конца своих дней.

Остановившись в конце коридора, Родерик открыл передо мною дверь:

– Это комната ожидания, – пояснил он, жестом предлагая мне первому проследовать в неё. – В другом её конце есть ещё одна дверь. Она ведёт в кабинет хозяина. Когда он будет готов вас принять, над дверью загорится Жёлтый знак. Только после этого вы можете войти.

– Жёлтый знак? – переспросил я, немного озадаченный формулировкой.