Лабух

«Неважно, кто и как!.. Кто с поля сбежал, кто из машины выпрыгнул — мы спасенные. Ты задумывался над тем, ради чего спасен?»

Случалось, задумывался… Но без ответа.

«Чтобы жить».

«Для спасенных этого мало».

«А что еще делать?»

«Рассчитаться».

«С кем?»

«С мальчиком на велосипеде».

Да что они, будто сговорившись, про одно!.. Сначала Марта, теперь Феликс… Я бы мог тогда попросить лабухов хабаровских, чтобы нашли мальчика, вернули велосипед, но я и так их озаботил — и где того мальчика искать было?

«Разве за это нужно рассчитываться?»

Феликс, похоже, удивлен:

«Назови, если вспомнишь, хоть что–то такое, за что не нужно?..»

Такого я не могу вспомнить…

«Ничто столько не стоит, как жить… Так чем и как рассчитаться?»

Феликс смотрит на меня мучительно:

«Оправдать то, для чего спасен. Исполнить».

Я не знаю, для чего я спасен, а он, получается, знает…

Когда я у Ли — Ли спрашивал: «Как ты думаешь, почему Феликс приехал?», — то имел в виду, что прощание с Игорем Львовичем — только причина, и у Феликса, как и у Ли — Ли, своя игра… А Ли — Ли взглянула, как она умеет, с туманом в глазах: «Ты уже забыл, что есть такая вещь, как пристойность, и вести себя пристойно, жить пристойно — это нормально». Сказала, будто жалея…

Возможно, так оно и есть… Может быть.

Теперь — может быть, но не тогда, когда я думал, что Ли — Ли со мной хитрит. Попросту дурит. И если бы оказалось, что она действительно хитрила, надуривала, я бы теперь… что мне, лабуху?… душа под кадыком… постучал и попросился бы сам знаю к кому. Да и вообще не сидел бы тут в угол загнанный.

А она еще говорить будет: мышь под веником. Или не она — Феликс?..

Слишком уж мы зависим друг от друга, чересчур.

Только что было бы, если б не зависили? И как это представить?..

Крабич так представляет: «Я ни от кого не завишу! Что написал — то мое». Будто нет Зиночки… Неужто он и пишет так, будто Зиночки нет?

Спасибо за ромашку, Зиночка.

Я не могу так музыку писать, будто нет Камилы. Нины и Марты. Зои и Лидии Павловны. Ли — Ли.

«Зато, — окрысился бы сейчас Крабич, — я не могу жить так, будто Беларуси нет, а ты — живешь!» Он кричал еще тогда — в нашем клубе парильном, где мы по четвергам собираемся: «И продаешь с песнями!»

За меня заступились — и Крабич на всех наехал: «Как вы по ночам спите? Как с совестью договариваетесь?!.»

Мужики в клубе солидные: при службе, при должностях. Кто ректор, кто директор… А по Крабичу выходило, что все — козлы и падлы! Если кормятся из рук власти, которая Беларусь продает, значит, падлы и козлы. Как бы ни оправдывались и сами про себя ни думали: мы делу служим, а не власти.

После этого я Крабича не приводил: мы в бане не для разборок собираемся. Клуб — это свои, какие ни есть.

Да и думал я не так, как Крабич, а наоборот: чем больше нормальных людей во власти, тем лучше — они обязаны там быть. А как по ночам они спят, как с совестью договариваются — их проблемы.

До одного случая так думал…

Ростик в Бресте пару концертов устроил, мы приехали, а первый концерт отменили: президент прилетает и в том же зале в тот же день выступает. Шоу такое — куда там нам… После выступления — вопросы, и какая–то тетка бойкая вдруг поднимается: если вы, товарищ президент, такой хороший, почему мне детей моих кормить нечем? Президент — пальцем в первый ряд, где весь кабинет министров вместе с премьером сидит: встать, когда народ спрашивает! И к народу: «Вот кто детей ваших обжирает, смотрите, какие морды наели! Животы набили — еле встают!..» Народ, конечно, рукоплескать, ему кайф такой — хлебом не корми, а в первом ряду постояли, животы поджав, и сели: никто не повернулся и не ушел. А их ведь на всю страну по телевидению показывали — и дети их на них смотрели, и жены, друзья, родные видели, как в них пальцем тыкали, а они стояли, животы поджав…

Как же во власти такой оказаться нормальному мужику?

Ростик в гостинице всю ночь доставал: «Ну что в их жизни закончилось бы?.. Даже если б меня, лабуха, так при всех лажанули, я бы…»

Лабух не министр.

Назавтра все же один из министров, давний член нашего клуба парильного, в отставку подал — и с инфарктом слег. Многое в его жизни закончилось — и парилка… Не всегда полезно помнить, что ест такая вещь, как пристойность, Ли — Ли.

Мне, лабуху, что с ней делать?.. В тюрьме с ней, битому, сидеть?.. Опять вон ключи в замках проворачиваются… сегодня четверг, баня как раз… если бить идут, то не выдержу — так давит и душит… люк в подводной лодке задраивают… мешок на голову в кифе темном натягивают… — а в раскрытой двери двое за спиной охранника раскачиваются, но не те самые… тех заменили, потому что слабо били… — и один из новых на Феликса похож, второй на Панка:

«Пять минут, Феликс Андреевич, как договаривались».

Феликс Андреевич слишком на Феликса похож, чтоб не Феликсом быть, за которым охранник дверь прикрывает, но не плотно, закрыть плотно Панок не дает… чтобы слышать?..

«Били?.. — присев, спрашивает Феликс и аккуратно сложенный носовой платок подает, будто, если я лабух, так у меня своего нет. — Извини, Роман».