Лачуга должника и другие сказки для умных

Валентин вдруг замолчал. Недобрая ухмылка кривила его губы. Внезапно он нагнулся и извлек из-под кровати малокалиберную винтовку и цинку с патронами.

– Ты что, укокать меня замыслил? – нервно пошутил я.

– Не тебя. Хоть тебя-то, может, в первую очередь бы следовало, – пробурчал он и, зарядив тозовку, положил ее на постель.

– Она что, как сторожу тебе полагается? – спросил я.

– Черта лысого! Я спер ее, а где – не скажу… Еще слегавишь. Найдут – срок припаяют… Впрочем, плевать мне, отсижу. Времени впереди хоть отбавляй.

Взяв со стола фотографию какого-то кинодеятеля, схватив лампу, он направился к проему в стене.

– Сейчас мое хобби увидишь! Идем, Пауль!

Я потопал за ним. Мы вступили в темный коридор, затем уперлись в штабель ящиков. Валик прибавил огня в лампе, повесил ее на свисавший со свода крюк. Затем приладил портрет к верхнему ящику специальной защипкой и пошагал обратно в комнатенку. Я – за ним.

В полутьме он взял мелкокалиберку и встал в дверном проеме в положении «стрельба стоя». В другом конце коридора, подсвеченная лампой, вырисовывалась улыбающаяся физиономия кинорежиссера.

– За то, что ты один из тех, которые не дали мне хода в киноискусство, к расстрелу тебя присуждаю! – выкрикнул Валентин, нажимая на спуск.

Выстрел в помещении прозвучал очень громко, но лицо по-прежнему улыбалось со снимка, открытка не пошелохнулась. Валик попал только с четвертого раза и потом торжествующе сунул мне в руки простреленную фотографию.

– Вот! В самый лоб влепил!

– Какой герой! – сплюнув, сказал я. – Дерьмом ты стал. Валик.

– Я дерьмо, а ты еще хуже! – выкрикнул он. – Я по картинкам пуляю, а ты живых людей гробишь!

– Опомнись, что ты несешь! – возмутился я.

– Вот то и несу! Если б не твоя рябинка эта сволочная засохшая, дедуля бы в другом месте яму стал копать и не влипли бы мы в это миллионерство. Ты беду нам принес! Взвалил на нас миллион лет жизни, а настоящую жизнь отнял!.. За тобой, наверно, еще какие-нибудь такие дела водятся…

Я стоял, ошеломленный его инвективами, а он выбрал из пачки еще одну открытку и приладил ее к ящику – для расстрела. Это лицо было мне знакомо, это был комический артист. С тех пор как я на Клавире женился, я стал в кино похаживать, она кино любила, и этот актер мне нравился, очень он смешил меня. И тут мне стало очень обидно за него, что Валик его к смерти приговорил. А Валик уже целится.

– Не смей этого делать! – закричал я. – Не позволю! – и побежал к ящику, и стал под лампой, заслонив собой эту самую открытку. Сам не знаю, почему я это сделал. Может, я его, артиста этого, живого не стал бы заслонять, не решился бы, а тут фотографию его прикрыл своей фигурой. Я, правда, вполпьяна был, да и обвинения Валика очень уж меня по сердцу ударили.

– Отойди, гад неумытый! – заорал Валик.-, Серьезно тебе говорю!

– Не отойду! – твердо ответил я. – И плевать я на тебя хотел!

– В последний раз говорю – отойди! Я в ответ плюнул в сторону Валика и показал ему фигу.

Грохнул выстрел. Я почувствовал в правом плече боль, вроде как при ожоге. Пиджак на этом месте сразу отсырел, потяжелел. Но в общем-то было терпимо. Я снял лампу с крюка, прошел по коридору в комнатенку. Валентин уже бросил на пол тозовку и лежал на своем ложе лицом вниз, бормоча что-то непонятное.

– Спасибо за гостеприимство, – сказал я, ставя лампу на стол. – Помоги мне болонью надеть.

Он поднялся с кровати, помог мне натянуть плащ. Потом, по моему требованию, проводил меня через склад до наружной двери. На прощанье я объявил ему, что жаловаться на него я, конечно, никуда не пойду, на этот счет он может быть спокоен. Но встречаться с ним нигде и ни на какой почве впредь не желаю. Амба!

Он заплакал пьяной мужской слезой, стал каяться. Стал обещать, что покончит с персональным алкоголизмом, собственными честными трудовыми мозолистыми руками задушит зеленого змия, перекантует свою жизнь на сто процентов. Но я вынес вотум недоверия.

Однажды некий людоед, Купив себе велосипед, Стал равным в скорости коню, Но изменить не смог меню.

Но тут же у меня мелькнула мысль, что если не оставить Валику никакого лучика доверия и надежды, то он, еще чего доброго, как дядя Филя, примется за ремонт электропроводки – с таким же печальным исходом. И поэтому я произнес такие итоговые слова:

– Валентин, я тебя не желаю видеть не навсегда, а только на тысячелетие. Ровно через тысячу лет, двадцать седьмого августа две тысячи девятьсот семьдесят второго года, буду ждать тебя в одиннадцать утра на Дворцовой площади у Александровской колонны. Заметано?