Ну, милиция-то вряд ли, а вот сердечко Александры Егоровны затрепетало как осиновый лист, да и неукротимая Тюремщица вздрогнула и приготовилась к худшему. И совершенно, надо сказать, напрасно. Возвращение блудного Жорика ничем не грозило одиноким обитательницам Колдунов. Наоборот – с ним стало все-таки повеселее, каждый день что-нибудь отчебучит. Он ведь вообще-то сам по себе создание, ей-богу, безобидное и добродушное, если только по дурости и повадливости не подчиняется чьей-нибудь действительно преступной и злой воле, или моде, или идеологии. К несчастью, такая воля и такая идеология, как правило, оказываются тут как тут.
Поселился Жорик в заброшенном магазине, вернее в подсобке, приспособил какую-то дырявую железную бочку вместо печи и зажил себе звериным обычаем, как какой-то пещерный или снежный человек, нисколько, впрочем, не унывая и припеваючи, то есть горланя с утра до ночи, как пожарники у Ильфа и Петрова, «нарочито противным голосом».
По-настоящему отравляло жизнь старух и было и впрямь несносно, особенно на первых порах, именно это непрестанное пенье и бряцание на лишенной третьей струны неведомо где надыбанной гитаре.
Александра Егоровна как-то, не выдержав, робко заметила:
– Что-то не в лад совсем.
– Не в лад! Поцелуй кобылу в зад! Чо б понимала! Колхоз «Красный лапоть»! Да я у Стаса Намина в первом составе играл! На басу… Я просто барэ теперь брать не могу. Видала? – И Жора сунул под нос Егоровне обрубок указательного пальца с вытатуированным перстнем. – Под Кандагаром отстрелили!
И тут же ударил по струнам и завыл:Когда я в душманском зиндане сидел
И помощи ждал от пустыни,
Какой-то козел, салабон, самострел,
С подругой моей мял простыни!
И, не останавливаясь, перешел к другой песне о совсем другой войне:
Мы придем, увенчанные славой,
С орденами на блатной груди!
И тогда на площади на главной
Ты меня, дешевая, не жди!
И тогда на площади, на главной
Ты…
Но и эту песню счел недостаточно пафосной и неожиданно грянул:
Офицеры! Россияне!
Пусть свобода воссияет!