Ладан и слёзы

Мы вышли к деревенской церквушке, и Вера, опустившись на замшелую деревянную скамеечку, преклонила колени, чтобы помолиться богородице. Я тоже опустился на колени, но молиться не стал, лишь глядел на мерцающие свечки за решеткой и прислушивался к отдаленному буханью пушек — грозному голосу войны. Тихий и подавленный, стоял я рядом с Верой, а когда на минуту закрыл глаза, кто-то позади меня нежно и ласково прошептал: «Совенок!» Я узнал голос папы, да-да, голос моего папы, и чуть не разрыдался. Может, он действительно прячется где-то во мне, там, где я не могу его видеть, и позвал меня, чтобы я тоже помолился — за него и за маму? Но мне не хотелось молиться. Война, бегство, усталость тяжелым бременем навалились на меня. Я украдкой бросил взгляд на Веру, она перекрестилась и поднялась с колен. Я сделал то же самое. На этот раз она не взяла меня за руку, только тихо сказала:

— Идем, Валдо, идем, мальчуган.

В следующий раз, поклялся я, непременно помолюсь за маму и папу.

Мы зашагали дальше. Город скрылся, даже высокие, похожие на органные, трубы исчезли за лесистым горизонтом.

— Есть хочется, — заныл я. Вера положила руку мне на плечо:

— Потерпи немного.

Я взглянул на солнце, пытаясь определить, правильно ли мы идем, но, очевидно, не очень хорошо понял объяснение Веры, потому что солнце оказалось почему-то в противоположной стороне, совсем не там, куда нам надо было идти.

* * *

Крестьянка, давшая нам по куску хлеба и по миске чечевичного супа, проводила нас до самой дороги и на прощанье ущипнула меня за щеку.

— Смотри крепко держись за сестричкину руку.

Я был очень горд тем, что она приняла Веру за мою сестру, но вместе с тем мне стало обидно: она, видно, считает меня малышом, который еще не умеет сам застегивать свои штанишки.

— Попадаются же иногда и хорошие люди, здешние крестьяне не похожи на жлобов, — сказала Вера, когда мы отошли на приличное расстояние и женщина уже не могла нас услышать.

Она отвела нас в хлев, где мы вымыли ноги зеленым мылом. Хозяина мы так и не видели, а может, его вообще не было дома — может, он, как и отец Веры, ушел воевать против немцев.

Мы шли по однообразной равнине, лишь изредка попадались деревья, скособочившиеся все до единого в одну сторону. Вера задумчиво глядела на одной ей известные путевые знаки и уверенно шагала дальше.

— Теперь сюда, — говорила она, и мы сворачивали на песчаную тропинку, шли через зеленые пастбища, вдоль извилистых ручьев. Несколько раз нам попадались какие-то военные укрепления, оставленные солдатами.

Из синеющего вдали леса донесся крик кукушки. Война вдруг куда-то отступила, и ласковая весна заполонила все вокруг своим сиянием, своими ликующими красками. Она явилась, как прекрасное утро года, озарив землю нежным солнечным светом и пробудив птиц для звонких песен, — ничего похожего на весну в городе, с ее скудным, сумеречным светом, плесенью оседавшим на серых фасадах. Здесь все было по-иному. И если бы в наших ушах не звучал непрекращающийся гром пушечной пальбы, можно было бы посчитать войну тяжелым кошмаром, от которого с трудом избавляешься в минуту пробужденья.

Но уже через несколько минут война снова напомнила о себе: мы вышли к разбомбленной деревне. Разрушенные дома и похожие на кратеры глубокие воронки, обезобразившие поля… Онемев от страха, чувствуя, как замирает сердце, мы двинулись дальше. Недалеко от деревни была маленькая железнодорожная станция, и, как считала Вера, именно в нее, в эту станцию, и метили немцы.

Даже церковь и ту не пощадили. Потрясенные, мы остановились перед разрушенным храмом. Колокольня — точно вспоротое брюхо рыбы с содранной чешуей. Один из церковных сводов рухнул, взорванный изнутри, почти все стекла вылетели.

— Гляди-ка, а крест уцелел, — сказал я, указывая на верхушку купола.

— Да, — прошептала Вера. Ее почему-то обрадовало, что крест наверху остался невредим. — Да, крест всегда остается невредимым. Это означает, что церковь непобедима… — серьезно сказала она.

Смысл ее слов до меня не дошел, но я согласно кивнул, будто понимал все так же хорошо, как и Вера.

— Войдем? — предложила она, и я с удивлением отметил, что она почему-то говорит очень тихо.

— Ладно, — тоже шепотом отозвался я.

Вера нетерпеливо потянула меня за собой. Через широко распахнутую дверь мы вошли в церковь. Здесь не было той торжественной праздничности, какая обычно отличает церковь, зато ощущалось что-то таинственное и необычное. Нас встретил запах отсыревшей штукатурки, плесени и пыли, и я с сожалением вспомнил тонкий, дурманящий аромат ладана. Я был разочарован: церковь оказалась ненастоящей. Просто разодранный вверху каменный шатер, куда мощным водопадом врывался яркий дневной свет. Настоящая церковь, думалось мне, должна быть сумеречной, прохладной и вход в нее надежно заперт.

Посредине церкви, в стороне от алтаря, высилось нагромождение каменных обломков. Под ними был погребен наш милостивый господь бог вместе с останками плетеных стульев. Мне было очень жаль его, и я с ненавистью подумал о немцах, которые все это сотворили.