Ладан и слёзы

В хлеву по соседству с амбаром какая-то скотина — скорее всего, корова — терлась спиной о деревянные перегородки и звякала цепью. Животные, как и люди, заранее чуют приближающуюся беду.

— Боишься? — прошептала мне на ухо Вера.

Конечно, я боялся, но мне не хотелось признаваться в этой слабости, и я ответил:

— Немного.

Опасаясь, как бы она не уловила дрожь в моем голосе, я сказал очень громко, громче, чем это требовалось, почти заорал. И сам испугался своего голоса.

Вера прижалась ко мне: очевидно, она была напугана не меньше, чем я, потому и прильнула ко мне, как бы ища защиты — точно мама в ту ночь, в Поперинге. Как же мне хотелось успокоить Веру! Но мое собственное сердце сжималось от страха, было сейчас, наверно, не больше горошины. Я никак не мог унять дрожь в коленях, а руки так и ходили ходуном. Кровь стучала в голове, поднималась все выше и выше, волнами перекатывалась по всему телу. Казалось, в голове у меня крутится волчок — крутится и гудит, точно динамо на папином велосипеде.

Мы лежали в душном пахучем сене, тесно прижавшись друг к другу, словно два птенца в мягком гнездышке. Судя по всему, кроме нас, здесь нет ни души. Куда же все подевались — фермер и его жена, работники и работницы? Где они сейчас? Неужели мы с Верой остались одни-одинешеньки на всем белом свете, настигнутые этой страшной грозой, разразившейся над землею? Пока я размышлял об этом, смутный гул, который слышался непрестанно, приблизился и перешел в оглушительный грохот — тяжелые грузовики проезжали по временному, деревянному, мосту, и плохо закрепленные доски угрожающе трещали под колесами. Грохот нарастал, стал оглушительным, казалось, от него содрогается земля, и эта дрожь передалась и стенам, и балкам над нашими головами. Из щелей на нас посыпалась древесная труха.

— Они здесь! — прошептала Вера.

Да, это были они, ненавистные враги со своими огромными танками и пушками, которые шли напролом, все сокрушая и давя на своем пути, не щадя ни людей, ни животных. Об этом я уже знал по рассказам.

— Танки, — сказал я.

— Да, танки, — повторила Вера. — Наверно, больше сотни…

Коровы в соседнем стойле отчаянно ревели. Из-за этого рева невозможно было услышать, что происходит снаружи, за стенами нашего амбара.

Танки, больше сотни… Я уже видел гигантские стволы орудий, укрепленных на неуклюжих, неповоротливых лафетах, видел огонь, который изрыгают пасти стальных чудовищ, и сердце мое замирало при мысли о том, что будет, если они обстреляют ферму и хутор.

Я услышал, как Вера начала молиться, она очень тихо шептала что-то, и я тоже стал твердить про себя слова, которые, как все меня уверяли, способны сотворить чудо. «Господи боже мой!» — призывал я бога, устремляя взор то на узенькую полоску света наверху, то на дверь амбара, словно великий и всемогущий чудотворец был там, за стеной амбара, в одном из танков.

«Господи боже мой…» Больше я не успел ничего придумать. Застрекотал пулемет, вначале где-то вдали, а потом совсем рядом. Крепко обняв друг друга, мы замерли, не дыша. Сено отдавало горечью, так обычно после дождя пахнут травы. Верине тело было теплым и нежным, как сама жизнь, милая, так поздно начавшаяся жизнь. Я прижался губами к жарким складочкам на ее шее, словно посылая Вере перед смертью последний, прощальный поцелуй, почувствовал запах ее кожи и закрыл глаза.

Раздались шаги — шаги тех, кто ничего не боялся, не боялся даже смерти, потому что нес ее с собой. И чей-то голос произнес по-немецки:

— Hände hoch!

Не смея шелохнуться, боясь перевести дыхание, мы замерли. Я хотел спросить Веру, к кому относится этот приказ, но не смог выдавить из себя ни звука.

— Немцы, — с трудом выговорила Вера.

И снова мы услышали тот же приказ, только более громкий и настойчивый.

— По-моему, мы должны спуститься вниз, — сказала Вера срывающимся шепотом.

— А они не возьмут нас в плен? — Я стучал зубами, как в лихорадке. Голова пылала.

Вера, не ответив, присела на корточки. Я взглянул на нее, и мне показалось, что от волос Веры летят крошечные искорки.

— Думаю, что нам нужно спуститься вниз, — снова повторила она. — Если мы не подчинимся, нас попросту пристрелят.

Она быстро вскочила на ноги. К ее платью пристали соломинки. Вера направилась к лестнице, даже не оглянувшись, в полной уверенности, что я следую за ней. Мне и в самом деле вовсе не хотелось, чтобы немцы меня пристрелили, и я покорно двинулся за Верой. Мы спустились один за другим по лестнице, которая, как и раньше, прогибалась под нашей тяжестью. Бога я больше не поминал и лишь безмолвно призывал маму и папу. За всю свою жизнь я еще ни разу так не боялся, даже в тот день, когда самолеты появились над лесистым склоном и сбросили бомбы на беженцев.

Вера осторожно приотворила дверь амбара.

— Подыми руки! — шепнула она мне.

Я поднял руки вверх — точно так же, как и она.

Шагая за ней следом, я вдруг вспомнил, как мы играли в войну на Флире и кричали: «Руки вверх!» С веселой беспечностью мы поднимали руки, зная, что нам не грозит вражеская пуля. Иное дело теперь. Немцы стреляют настоящими пулями и из настоящих винтовок.