Ладья Харона

Глаза его странно бегали. В уголках губ пузырилась слюна. Тело дергалось. Он, никогда не отличавшийся устойчивой психикой, в результате пережитого за последние месяцы почти утратил способность контролировать свое поведение. Все больше склонялся к однажды возникшей догадке, что в библейские времена он был женой Лота. Следовательно… Он застывал, как столп.

— Зато прежде потрудились, — напомнил о его заслугах перед государством диктатор и доверительно наклонился к уху своего верного помощника. — Ну, не скромничайте, признайтесь: ни одного диссидента не оставили без внимания?

— Хотя бы один остался, самый завалящий, — заныл психиатр, плотоядно поглядывая на Павла. — Я бы на нем новый препарат попробовал. «Золотая середина». Один укол — и любой гений становится нормальным членом общества. У него пробуждается гражданская сознательность. Вместо гневных писем, критикующих все и вся, он начинает строчить вполне конкретные доносы и в этом достигает истинного профессионализма. Из кожи лезет, добиваясь приема в СЛН. На что уж неуправляем был Могучий Хрен… Хорошая порция «Золотой середины» — и залепетал извинения в адрес Порчи…

Что–то невразумительное хмыкнул диктатор Дззы. Вячеслав Андреич на ходу перестроился:

— Высшей наградой для него становится доверие диктатора Дззы…

Павел нетерпеливо кашлянул, напомнив о своем присутствии.

— А нельзя ли «Золотую середину» испробовать сначала на привидениях? Шастает здесь одно… Из этих дисси…

Психиатр не успел ответить. Совсем рядом раздался голос, недавно напугавший диктатора:

— Была у диктатора Дззы любимая авторучка. Звал он ее ласково Феденькой, потому что это была особенная авторучка. Мужеского пола. Стоило ее (его) легонько сжать, сами собой лились доклады, постановления, которые и составляли бессчетные тома правителя, загромоздившие Содомию. И неизвестно, сколько бы еще настрочил томов Феденька диктатору, да сбежал авторучк на редакторскую должность в «Литературную Содомию» вместо Бори Чаковского…

— Я знаю, кто это! — дернулся диктатор, будто его ударило током. — Это Саллюстий Самоваров! Он жив!

— Алло! Ты спрашиваешь, что с книгой? Еще недавно я считал: она закончена. По крайней мере, мне все было ясно в ней. А тут… такое дело. Неожиданно она вышла из повиновения.

Да, Замышляев и не предполагал включать в книгу историю своей любви к Еве, но так вышло… Он давно заметил за собой странную особенность: стоило ему написать о чем–то, как оно исчезало из жизни. Взять хотя бы куст жасмина возле Эрмитажа. Ведь его выкорчевали сразу же, как только у Замышляева сложились о нем стихи. И много других примеров он мог бы привести. Куда, например, девался Порча? Еще недавно скитался из страны в страну, клянча всюду миллион для своего фонда. И вдруг рецидивист–побирушка исчез. И неведомо откуда прилетел этот жук… Нет, неспроста он не касался своих отношений с Евой.

Странный она была человек. Ангел, свивающий небо, сказал бы о ней: взбунтовавшийся датчик. Обладая способностями большими, чем у кого–либо в Содомии, она не желала обнаруживать свой дар.

— Природа дала тебе талант, и ты должна… — не раз втолковывал ей Замышляев.

— Природа не спрашивала моего согласия, — возражала она. — А это нечестно. Может, я не согласна брать у нее взаймы, чтобы всю жизнь выплачивать долг. Зачем мне еще это рабство?

— Да ладно! Черт с ним, с долгом! Но ведь воплощая замысел картины или стихотворения, ты испытываешь ни с чем не сравнимое наслаждение!

— Пытку! Стыд! Не хочу заголяться на площади!

— Ты — просто труп! — махал он безнадежно рукой, и на этом спор кончался. Но каждый раз вспыхивал с новой силой, когда она, забыв о многолетнем споре, приоткрывала перед ним краешек какого–нибудь невоплощенного замысла. Тогда Замышляев свирепел. Обрушивал на ее голову глыбы новых доводов, а то и оскорблений. По его словам выходило, что она — преступница, зажилившая талант, заточившая свою прекрасную душу в темницу. Он ненавидел ее! Сколько дегенератов, подвизавшихся на ниве изящной словесности, без всякого права компостируют мозги своим согражданам! А она… сколько миллионов людей она обокрала! И сама не гам и другому не дам… Он жалел, что нет раскаленных клещей, чтобы вырвать такой великий дар из ничтожной твари!

Однажды это ему удалось. Он заставил ее перепечатать несколько стихотворений и отправить в журналы. Ева шумно радовалась ответам. Они были удручаю- ще–однообразны: присланные стихи не представляют художественной ценности.

— И ты поверила? — уничтожающе глядел на нее Замышляев. — Сразу гора свалилась с плеч? Да как ты не понимаешь? Забыла, где живешь? Тут только случайно можно напечатать что–либо путное. Не понимаешь, кто литературой распоряжается? Сотрудники ИВИ да бездари вроде того волосатика из «Красного фонаря».