Шеф открыл шампанское и по-молодецки выпил из горла́: Паша, ты в Бюро становишься известным, хочу дать совет – меньше философии, больше азарта, никакой трусости, ведь ты – под моим крылом. Кстати, прошлой ночью во сне ты обдумывал композицию своего рассказа… или, там, повести. Но ведь всем известно, что композиция это… э… строение… построение… как бы арка… которая, как ты понимаешь… способна нести… э… идею… призванную улучшить жизнь и… так сказать (он вспотел)… преобразовать в пределах… ммэ… бээ… досягаемости. Что-то я сегодня косноязычен, пойду в тир, постреляю. Он достал никелированный пистолетик и понюхал дульце. А ты, коллега, множь рукотворство на благо добромысла крепкожитейства… Я позвонил в Бюро слишком добрых услуг и выписал стенографистку, чтоб продолжить рукотворное доброжитейство не выходя из ванной – мечта идиота, в том числе и моя.
…
…
Я почувствовал, как через моё плечо кто-то читает рукопись. Это был шеф. – Творчество творчеством, а работу не советую прогуливать, время сейчас тяжёлое, опасное. – Он сверкнул зубами. – Сколько времени прошло со дня похорон Города, и Река давно высохла, а вы всё скулите по питерским картинкам. Несерьёзно. Я же сказал: меньше пейзажей, больше динамики… И почему на кухне у вас валяется целая груда стрел, вы что лучник? – Он покопался в моём столе, заглянул в портфель: оставил где-то очки, – сказал он, нагло просверкав очками. Похлопав по плечу: не опаздывать завтра, – хлопнул дверью.
Ночью мотала бессонница и мучили газы. Я отварил в соусе калитку, поел и взял гитару с наполненным брюхом. Удобно устроившись на подоконнике, запел единственному слушателю – старому тракторному сердцу:
Я любил эту песню-драму за её простоту, экзотику. В ней было всё: и проклятый долларовый город, и ювелирные ценности, и голубая штора (я даже вижу, как она колышется), и – что делать? – инцест. Блестящая драматическая развязка: головой вниз, маяк, нож, палуба и роковой выстрел… Милая тётя, я пл