Ладожский лед

Бежал, бежал и останавливался. Смотрел, снова двигался, и ему казалось, что он сейчас догонит нас и впрыгнет в лодку. Мы удалялись, а он бежал и бежал. Наконец он остановился и лег. Изнемог. Устал ждать и бежать. К нему подошла хозяйка и погладила его. Он машинально лизал ее руку — привык отвечать на ласку и вызывать ласку, но всей душой он был с нами. «Я бы вам и грибы нашел, и ягоды, я бы вам все отыскал. Какой лес без меня? Разве вам интересно без меня? Почему меня не взяли?.. Я вам не мешаю в лодке, я вам помогаю, я — это и есть лес, с его комарами и мошками, слепнями и ягодами, с его бурной, страстной жизнью, с его ласковыми полянами, темными трущобами, с его чистыми взгорками, где деревья стоят, будто сполохи пламени, в кустах живет и трепещет все, где я, я могу все показать, и никто другой…» И мы сидели грустные — в самом деле, почему не взяли собаку? Все он мог, и его азарт был нашим азартом, потому что нет другого азарта на свете, кроме как азарт детства, юности, детский аппетит, детская сладость бытия, детские зоркость и радость, слух, зрение. Все оно передается и приходит к другим, коли существует рядом. А оставили собаку, и напустила она на нас тоску свою и свое ожидание. Только-только приплыли назад, только-только свиделись с ним, и снова он нас оживил своей пляской вокруг. Схватил гриб, разгрыз его и понесся с ним прочь — вот вам, будете знать, как меня не брать. Я бы вам искал грибы и нашел, а теперь унесу грибы. Не будет у вас грибов. Потом он и корзину опрокинул, был побит нами и даже заперт в чулан, но ненадолго, а только пока грибы разбирали, пока пообедали. Выпустили его, и ураганом налетел он, схватил хозяина за штанину и затих — чтобы не оставил больше его. Держал за штаны и ногу хозяину не давал подвинуть: «Моя нога, мое все, что здесь».

Все это я понимала, это отождествление себя с человеком, все это — преданность, привязанность и полное переселение одной души в другую, переливание этой души и невозможность разделить и отделить чужое от своего.

Часто, так часто начинается все даже с игры, с какого-то придуманного счастья с кем-то, а кончается полным отречением от себя, таким уж уподоблением другому существу, при котором сам себя уж не сознает человек, а существует для других, и отмести ничего не может, ничего не значит без другого. Игра становится правдой, да еще какой.

Я знаю, какие животные бывают умные и проницательные, я знаю, что они ощущают, что хотят сказать. Они могут сказать, что мы уезжаем и оставляем их за несколько дней, они могут понять даже то, что кто-то мог бы покупать для кота, скажем, не рыбу, не обрезки мяса, а хорошую вырезку.

Скажем, ест кот плоховатую рыбу, а кругом смотрят старухи, как он ест неохотно, и приговаривают: «Вот бы мне бифштекс хороший дали, а то что это — все рыба и рыба». Не дай бог сказать это: кот отходит от рыбы и ложится в позе пренебрежения к рыбе — на что мне эта рыба? Я ее не ем. Я жду бифштекса. Где бифштекс? — Бифштекса нет, и кот лежит, или забивается в шкаф, или уходит совсем в глубокий скит — в такое место, где его не найти никакими силами. Все ходят и ищут кота — ищут день, а то и два. Рыба портится, рыбы нет совсем, а кот не будет больше ее есть, даже с голоду — двух дней поста, не будет, и все тут. Он даже не покажется из своего логова, не высунет головы, а если покажется, то в таком унылом, несчастном виде, будто его туда загнали, закрыли, замуровали и держат голодом. Уж теперь все будут выплясывать вокруг кота: предлагать ему рыбу, и вареное-жареное мясо, и все, что можно, но кот не станет есть все равно.

Было даже однажды так, что кот не ел месяц, почти совсем не ел, и не потому, что он был болен, не потому, что тосковал, а потому, что выстрадывал, заставлял всех понять, что он не то плебейское животное, не то существо, которое способно есть что попало. Когда все кругом будут есть только бифштексы, он обречен есть эту заваль? И даже не только это томило его, но и сознание того, что он обделен, обижен, как ему это сказали.

Зверь смотрит вам в глаза и наблюдает за вами, как ребенок, которому будто бы все известно, будто бы понятно то, что не очень понятно и взрослому. Зверю надо сказать что-то, и он говорит, будто бы даже говорит: «Я хочу есть, дайте вот то, что вы там едите… Я хочу с вами всюду, куда бы вы ни ехали, хоть в самолет или в подводную лодку, я хочу быть с вами и играть с вами». Он может сказать и более тонкие вещи, что понимает, настроение в доме бодрое или взвинченное, настроение покоя или суеты, брани или примирения. Он тоже с вами спорит, говорит, что вы ничего не понимаете, что не слушаете, что не знаете чего-то там. В разгар страшного скандала, домашнего обыкновенного скандала, пес или кот начинает просить его выпустить, или он просто нервно зевает, поминутно ест, просит есть или не может есть, только пьет и лакает.