Ладожский лед

Я и не пыталась. Букан, казалось, заснул, зато я долго не спала и думала, что будет время, я накормлю и утешу всех собак на свете, было бы мне чуть больше лет. И что же, много лет спустя я действительно однажды на даче кормила всех пришлых собак. Боже, что было, когда псы окрестных мест узнали, что есть место, где всегда можно получить сносную еду. Они сбегались толпами, грызлись между собой, лезли в окна, ночью делали набеги на веранду, где хранилась еда, сбивали крышки и рыча поглощали все, что им было по вкусу, — скоро мне отказала хозяйка, и я сама отказалась от мысли накормить всех собак, которые хотели есть.

Так кончилась моя бесславная попытка, но никак не кончилась моя любовь к собакам, наоборот, я всегда мечтала иметь собаку, какую угодно — дворнягу или породистую, маленькую или большую, но никогда не имела.

Глава пятнадцатая ОСЕНЬ

Кажется, лет до двенадцати осень видела только в парке, и оставалось представление, что лето — всегда там, на даче. Осени я боялась — боялась зябкого, тоскливого чувства, которое наступало каждый раз, когда моросил дождь и свет пропадал совсем. Такая осень была похожа на тоскливое утро, когда надо было бежать в школу и точно знал, что тебя вызовут, а ты не выучил, и еще знал, что смертельно хочешь спать, что все равно ничего не вспомнить, так хочешь спать, что можешь спокойно уснуть под жужжанье учителя, тут, сидя в классе за партой, и проснуться только от толчка соседа, когда тебя вызывают и ты даже не слышал, о чем тебя спросили.

И все это вместе было осенью, темной и тяжкой порой, похожей на слова надо и ты должна, в то время как лето начиналось волшебными словами ты свободна, делай что хочешь и было похоже на эти волшебные слова, иногда перемежаясь с другими словами, вроде можешь же ты хоть чем-то помочь или пора и позаниматься, но эти слова летом звучали по-летнему легко, в то время как осенью они были нудными, как дождь, скучными, как дождь, а главное, не вызывали ни малейшего желания следовать им.

Но зато у осени были просветы, когда солнце вдруг ни с того ни с сего обрушивалось на землю как пожар и зажигало все деревья разом. Солнечные лучи были как молнии, деревья горели всеми цветами, и рассыпались листья-искры. Пахло так остро, так славно, что, казалось, ни весной, ни летом не слышал таких запахов, не знал, что все эти запахи существуют.

А в парках, по дорожкам, нельзя было пройти, все заваливали листья, и каждая ступенька Михайловского дворца превращалась в мягкое кресло, казалась пестрым диванчиком, на котором хотелось полежать.

Дорожки были уютны, особенно уютны с этими листьями, их мягкие, размытые края сливались с газонами, терялись совсем, и только маленькое углубление напоминало о том, что здесь дорога, аллея, по ней положено идти. Листья кружились в воздухе, падали на тебя, и там, на дорожке, под ногами, шуршали и шевелились как живые.

И лучше всего было осенью дома, когда вдруг замечал, что солнце, отраженное от желтого дерева, заставляет светиться все желтое в комнате, и на обоях вспыхивают золотые завитки, и на книгах светится золото, и даже на старой обивке кресел светятся нитки, а рамы картин так явно играют лучом, будто они в самом деле золотые.

В такие дни хотелось быть везде — и в парке, и дома, и в гостях. В такие дни мне хотелось, чтобы блестели и полы, и стекла, и ручка двери, и маленькие украшения на замках. Какой-то особенный, легкий восторг кружил голову, и особенная жажда деятельности обуревала меня, я кружилась в комнате и бежала звонить Тане, мы ехали в парк, сгорая от нетерпения скорее попасть туда, — а вдруг солнце исчезнет, зайдет и все сразу погаснет, все потускнеет. Но чудо — если солнце действительно пропадало, то не сразу исчезал этот красочный праздник, казалось, что листья все равно сохраняют солнце и оно играет. Они ловили всякий свет и превращали его в солнце.

В таком парке нельзя было просто гулять по аллеям, можно было только бежать, хватать охапки листьев, не по одному листику, а целые охапки, как попало хватать, после снова бросать, рассыпать по дорожке и делать ураган из листьев. Потом можно было сбежать к пруду и чуть не попасть в воду, потому что край пруда, опять-таки засыпанный, как и дорожка, терял свои очертания и трудно было понять, где начинается вода, — пруд, как овраг, был просто засыпан листьями.

Однажды мы бегали в полнейшем исступлении, чуть не раздавили маленькую собачку, рыжую, как листик, которая тихо шла.

Кто-то позвал собаку: «Рыжик, Рыжик», — и она пошла несколько бодрее, медленно качая хвостом.