Лагерь

– Им этого не хотелось. Я всегда чувствую себя счастливой, когда вижу его имя в списке отдыхающих. Не знаю, как ему удается убедить их, ведь они не любят наш лагерь. – Я понимаю, о чем она. Бабушка заставляет их чувствовать себя виноватыми, даже лежа в могиле. – В воскресенье ты сам все увидишь. Увидишь по их глазам, что им кажется, будто они оказались на вражеской территории. Мы не такие, как они. Мы – не они. Может, мы вообще не люди. Хадсон, конечно, человек, потому что он их сын, и благодаря одному этому он в их глазах не выходит слишком далеко за пределы того, каким, как они считают, он должен быть: мужественным, маскулинным… каких только бессмысленных слов люди не придумывают для обозначения тех норм поведения, которые одобряют. – Она прислоняется к дереву и начинает рассеянно выдергивать траву. – Я не совершала каминг-аут, пока мне не исполнилось двадцать семь. Знаешь, я повредила ногу и понимала, что моей карьере пришел конец, и чувствовала облегчение по этому поводу. Потому что теперь я могла открыться. Но до этого я все-таки невольно открылась своему тренеру. Много лет назад. Девятнадцать. Однажды он зашел в гостиничный номер, а на мне была юбка – увидев ее в магазине, я не удержалась и купила. Она была просто прекрасна. Из синего шелка, деграде, у талии шелк был светлее, чем внизу, струился, подобно мечте. Он сорвал ее с меня. И порвал в клочья. Я пыталась объяснить, что чувствовала всегда. Но он сказал, что я не могу быть такой. Он сказал, что если я хочу носить женскую одежду, когда этого никто не может видеть, то это в порядке вещей. Но я не имею права делать этого в присутствии других людей. Я не могу быть женщиной, говорить, что я женщина, и делать то, что мне кажется правильным: не могу иметь более длинные волосы, более длинные ногти… Я должна уметь держать себя в рамках, как взрослый человек. А все остальное… он назвал это «альковными штучками», и сначала я не поняла, что он имеет в виду, а потом до меня дошло, что он счел, будто мои пристрастия имеют отношение к занятиям сексом. – Она делает паузу. – Я не должна была рассказывать этого ребенку из лагеря.

– Марк рассказывал вещи и похуже.

– Нет-нет… у всех все по-разному. Ни одна история о каминг-ауте не похожа на другую. И ты уже открылся, и Хадсон тоже. И гей – это не то, что трансгендер. Гендерная неконформность – не то же самое, что трансгендерность. Тебе это известно. Но я хочу сказать, что можно просто быть открытым геем, а можно быть таким открытым геем, который чем-то раздражает натуралов. В глубине души я могла знать, что я женщина, но не должна была вести себя в соответствии с этим. Хадсон может понимать, что он гей с лаком на ногтях и подведенными глазами, способный сделать кого угодно на полосе препятствий, и выглядеть при этом просто сказочно. Существуют разные степени открытости… И ты должен открываться настолько, чтобы быть в безопасности. А что именно безопасно, зависит от того места, где ты находишься и с кем. Я не могла позволить себе такой роскоши. Но я взрослая. Нельзя сказать, что внешний мир безопасен для меня, но родители не могут вышвырнуть меня из дома. Так что Хадсону нужно определить ту степень безопасности, при которой ему будет комфортно в присутствии родителей.

Я киваю:

– Это… я думаю, меня беспокоит именно это. – Я снова ложусь на траву.

– Я могу поговорить с ним. Убедить его снять лак.

– Нет, с ним должен поговорить я. – Мне вовсе не хочется этого, но другого выхода нет.

– Просто помни, Рэнди: он твой бойфренд, а не твой… товарищ по лагерю. Ты не должен учить его… как быть геем.

Я смеюсь:

– Я не учу его этому. Геи все разные.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Он должен… быть собой.

– Знаю. Я просто поддерживаю его. Ведь мы должны оказывать поддержку друг другу, даже не будучи бойфрендами. Верно?

– Верно. – Она встает и отряхивает землю с коленок. – Ты хороший мальчик, Рэнди. Дай мне знать, если тебе понадобится помощь в разговоре с ним.

– Спасибо.

Возвращаюсь в театр и вхожу туда как раз в тот момент, когда мимо одного нового мальчика из кордебалета пролетает мешок с песком и падает на сцену с таким громким стуком, что все ошалело замолкают.

– Мы прокляты? – кричит Марк. – Кто-то из вас произнес вслух название шотландской пьесы, или сказал, что это будет наш лучший спектакль, или: «Держу пари, что в этом году никого не ударит по голове мешком с песком», или «Держу пари, Марка не хватит удар в этом году»? Ну? Кто-нибудь из вас говорил нечто подобное? – Все молчат. – Выйдите на улицу, три раза повернитесь вокруг себя и сплюньте!

Я стараюсь не рассмеяться. Нахожу Хадсона за кулисами – он смотрит на паникующих ребят, не зная, как помочь им. Беру его за руку и вывожу из домика, потом целую и ложусь на траву.

– Ты должен снять с ногтей лак, – говорю я. – Мы оба должны сделать это.

– Ни за что, малыш, – отвечает он так, будто ждал этого разговора. – Мне плевать на то, что подумают мои родители.

Беру его лицо в руки. Он так прекрасен. И сейчас прекраснее, чем когда-либо еще.