Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Медленное, но верное становление этой огромной, охватившей весь Советский Союз структуры и историю насилия, в основу которой она легла, Солженицын пытается изобразить с опорой на документы, не отказываясь при этом от «художественного» оформления своего «исследования». Люба Юргенсон цитирует одно высказывание Солженицына из интервью (22 февраля 1977 года) Жоржу Нива, который интересуется его рабочим методом: «La pression du matériau»[454], – писать его побудил материал. В своей книге «Солженицын» Нива подтверждает эти слова цитатой: «C’est la matériau qui dicte» («Диктует материал»)[455]. Давление материала означает захваченность впечатлениями, внезапными образами, интересом к тому или иному пункту. Различим такой пункт и в историческом интересе Солженицына к процессам 1920–1930‑х годов. Начавшаяся в 1919 году история судебных процессов занимает его в связи с лежащим в их основе специфическим революционным пониманием права. Его интересуют обвинители и прокуроры, их риторика, особенно способ аргументации. Например, обвинитель и прокурор Н. В. Крыленко и его процесс против интеллигенции как «класса» (СА I 303). Весь обвинительный сценарий Солженицын преподносит как фарс, разоблачая глупость Крыленко, его чудовищную интеллектуальную несостоятельность:

Голосом, ещё не охрипшим в начале страстной речи, весь осветлённый классовым анализом, поведывает нам Верховный Обвинитель, что кроме помещиков и капиталистов «существовал и продолжает существовать ещё один общественный слой, над социальным бытием которого давно задумываются представители революционного социализма. <…>» (СА I 303).

То есть речь здесь о том, быть этому слою или не быть. Солженицын цитирует Крыленко:

[«]Этот слой – так называемой интеллигенции… В этом процессе мы будем иметь дело с судом истории над деятельностью русской интеллигенции» и с судом революции над ней.

Собственный опыт, хотя во второй части «Архипелага ГУЛАГ» под названием «Истребительно-трудовые» Солженицын вспоминает и его, все время связывается с ретроспекциями и вкраплениями рассказов других людей, а целью всегда выступает изображение всего происходившего в целом. Проявляющийся время от времени автобиографический элемент перекрывается прямым обращением к аудитории, сменяясь своего рода инсценированным диалогом с читателями. Автор вовлекает читателей в текст, апеллируя к их интеллекту, суждению, вкусу. Многие описания сопровождаются комментариями в скобках, объединяющими разные точки зрения или отсылающими от одного контекста к другому, предшествующему или последующему. Это касается прежде всего исторической трактовки его собственной лагерной истории, которая начинается лишь после войны. Для него важна полная история лагерей. Поэтому начинает он с 1918 года, когда были созданы первые «концентрационные лагеря». Когда в 1958 году он приступал к работе над книгой/книгами, за плечами у него было двенадцать лет лагерей и ссылки. Он то и дело комментирует свой способ письма, трудности изложения:

Рассказать о внешней однообразной туземной жизни Архипелага – кажется, легче и доступней всего. А и труднее вместе. Как о всяком быте, надо рассказать от утра и до следующего утра, от зимы и до зимы, от рождения (приезда в первый лагерь) и до смерти (смерти). И сразу обо всех-обо всех островах и островках.

Никто этого не обнимет, конечно, а целые тома читать, пожалуй, будет скучно (СА II 158).

Речь о лагерной повседневности, рутине ежедневных попыток выживания со множеством составляющих: не только голодом, жаждой, болезнями, но и бытовой гигиеной – или ее невозможностью. Солженицын пристальнее, чем авторы других отчетов, рассматривает именно этот пункт и его описательную ценность; это дает ему повод к ироническим рассуждениям о разных стилистических направлениях: и тех, которые подобное опускают, и тех, которые уделяют внимание подробностям.