Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

В композицию рассказов от первого и третьего лица Шаламов вплетает фигуры повествователей, которые иногда также выступают протагонистами и носят имена Крист, Андреев или Шаламов: этот прием Шаламов-автор опять-таки изложил в тексте «О прозе». В рассказах он развивает то, что сформулировал в своей поэтологии. Один из них читается как комментарий по поводу правдивости всех историй: «Первый зуб». В нем говорится о первом опыте избиения, которому подвергается один арестант (здесь это снова Крист), в результате теряющий зуб. Эту историю представляет читателю-критику по фамилии Шаламов «автор» по имени Сазонов. Шаламов-критик считает этот рассказ чересчур «аморфным», то есть неудачным. Писатель предлагает другую версию, которая опять-таки отвергается, затем третью, вновь безуспешно. Каждая из этих версий – часть лагерного опыта, достоверность которого не подлежит сомнению, и каждая имеет соответствие в общем корпусе шаламовских текстов. Однако здесь Шаламов показывает, как писать рассказы на подобном материале и что это можно делать по-разному, причем правдивость от этого никак не пострадает. Каждый вариант, предлагаемый «автором» Сазоновым критику Шаламову, имеет реальную основу. Автор решает оставить первую версию (в соответствии с одной максимой из текста «О прозе», согласно которой первая редакция – первозданная, лучшая, нефальшивая) и комментирует: «Если и нельзя напечатать – легче, когда напишешь. Напишешь – и можно забывать…» (Ш I 623). Аподиктическая оценка Шаламовым собственных текстов звучит так: «Эта проза – не очерк, а художественное суждение о мире, данное авторитетом подлинности» (Ш V 274). Шаламов притязает на этот авторитет, но вместе с тем говорит: «Несовершенство инструмента, называемого памятью, также тревожит меня» (Ш IV 440).

Ил. 29. Руины лагпункта в долине Джелгала, где отбывал часть срока Шаламов (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)

Ил. 30. Карта Колымы (ил. к книге: Kizny. Gulag. S. 298)

Ил. 31. Золотой прииск Челбанья, 1943

Ил. 32. Транспортировка намытого золота (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)

Ил. 33. Заключенные за промывкой золотоносной породы, 1938

Ил. 34. Заключенные за работой в золотом руднике, 1943 (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)

Ил. 35. Оловянно-урановый рудник «Бутугычаг», юго-западная Колыма, конец 1940‑х – начало 1950‑х годов: «В 1948 году на Колыме начали добывать и обогащать уран <…> в условиях строжайшей секретности. Заключенные <…> не были защищены от радиации» (Kizny. Gulag. S. 323)

26. Женское письмо? Евгения Гинзбург

Вопрос о женском письме в равной степени относится здесь ко всем трем текстам, написанным женщинами[497]. Впрочем, существование связи между лагерным опытом (мужским/женским) и способом письма остается спорным. В чем заключались различия? Если не считать задействования обоих полов на лесоповале, то основными сферами поручавшихся Гинзбург, Бронской-Пампух и Бубер-Нойман работ были поддержание жизни лагеря (полевые работы, птицеводство, уборка), уход (санчасть, детский комбинат), иногда также административные задачи (конторская работа), то есть ни одну из трех не привлекали к непосильному труду с кайлом и тачкой (как многих других женщин) и не отправляли в рудники. Но их, как и узников-мужчин, тоже эксплуатировали до полного изнеможения (прежде всего при валке, распиловке, транспортировке огромных древесных стволов), причем все это время они были беззащитны перед насилием со стороны мужчин. Кроме того, во всех трех текстах играют некоторую роль любовные отношения; в двух важны тесные контакты с детьми. Эти различия в лагерном опыте нашли тематическое отражение, а также язык, которому нет соответствия в рассматриваемых здесь мужских текстах. Зато в анализе лагерной действительности можно (что подтверждается цитатами) выявить варианты репрезентации, которые, не являясь гендерно специфичными, указывают скорее на индивидуальную авторскую поэтику. Тот факт, что текст Гинзбург получил функцию образца для пишущих о ГУЛАГе, связан как с описываемым предметом, так и с ее писательским мастерством. Образцовыми были ее постижение лагерных событий с исторической точки зрения, ее все более аналитический взгляд на систему.

Название вышедшей в двух частях автобиографии Евгении Гинзбург «Крутой маршрут»[498] по-разному передано в двух переводах на немецкий язык. Первая часть, которую перевела Светлана Гайер, называется Marschroute eines Lebens (буквально «Маршрут (одной) жизни»)[499], вторая – в переводе Нены Шавиной – Gratwanderung («Хождение по краю пропасти»; Grat – «ребро, острый край; острый гребень хребта»)[500]. В слове Gratwanderung содержится идея возможного падения (или следования прямым путем, избегания кружных путей), «крутой» же помимо «резкий, отвесный, обрывистый» может означать «крученый» (о нити). В слове Marschroute ощущаются тяготы этого пути[501].