Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Хрущевский доклад 1956 года заставил Гинзбург поверить, что она сможет опубликовать свою «Хронику времен культа личности», тем более что в 1962 году увидел свет «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. В ее случае этого не произошло; зато текст разошелся в самиздате и произвел сенсацию[502].

Ее не изменившееся отношение к коммунизму, заметное в первой части, встретило резкую критику, защититься от которой она попыталась указанием на впоследствии (во второй части) ясно декларированный радикальный отход от коммунизма, особо подчеркивая главу «Mea culpa». По-видимому, ей не удалось донести до критиков свое стремление к тому, «чтобы читателю раскрылась внутренняя душевная эволюция героини, путь возвращения наивной коммунистической идеалистки в человека, основательно вкусившего от древа познания добра и зла, человека, к которому через все новые утраты и мучения приходили и новые озарения (пусть минутные!) в поисках правды». Показать «этот внутренний „крутой маршрут“», по ее словам, было важнее, чем «простую летопись страданий» (Г 829–830).

Об этом она сообщает в эпилоге ко второй части, содержащем не только эту идеологическую перемену, но и поэтологическое отношение к собственному письму.

Читателя как бы приглашают проследить двухэтапную эволюцию автора: первый связан с отречением от Сталина как виновника существования системы угнетения и эксплуатации, свидетелем и жертвой которой она стала; второй состоит в отречении от коммунистической идеологии и признании собственной вины. И все-таки счеты с системой как таковой Гинзбург не сводит. Скорее, ограничивается созданием направленного против Сталина как зла во плоти «антимифа», риторически оформляемого при помощи проникнутых негативным пафосом парафраз[503]; метафоры наподобие «Великий Людоед», «Великий Душегуб» и «кровавый Идол века» отмечены сказочными чертами в духе «злого колдуна», некоей беспомощностью, как будто суть аппарата насилия не вполне понята автором. Даже саркастически-ироническое цитирование официозных эпитетов Сталина вроде «Великий и Мудрый», «лучший друг детей» относится исключительно к культу личности. На этом этапе своей мировоззренческой рефлексии Гинзбург остается наивной в отношении идеологического ослепления, жертвой которого пало ее поколение.

Двойственную рецепцию этих воспоминаний, относившуюся, по-видимому, к первой части, Франциска Тун-Хоэнштейн связывает с пониманием литературы у Гинзбург:

Литература для Евгении Гинзбург – инструмент как самоутверждения, так и осторожной политической субверсии, включающей самокритичное переосмысление собственной жизни. Но эту субверсивность как таковую сама рассказчица от первого лица открыто не обсуждает[504].